— Растет доля субпассионариев, система превращается в «царство субпассионарных теней», наступают «сумерки цивилизации».
— Все становится продажным, а грабеж — повседневным явлением.
— Дисциплина в армии стала мечтой.
— Расцветают гадания, а религия уже обременительна.
— Культ влияния соседей растет, и честолюбивые претенденты на власть все чаще привлекают иностранцев.
— Они не могут создать оригинальное мировоззрение, близкое и понятное народу, ибо для этого нужен высокий уровень пассионарности.
— Всем становится всё равно.
Так и хочется подставить российские «ответы-аналоги» в этот «римско-уйгурский» перечень: пассивность народа, кредиты МВФ, внешний вид столиц — Невского, Тверской, лихорадочный поиск национальной идеи, засилье рекламы на ТВ и т. д.
Жизнелюбы-субпассионарии как будто твердят «россиянину»: «Будь таким, как мы!», или «День, да мой!» Прекрасный ответ дал на это Л. Гумилева: «Жить становится в чем-то легче, но противнее».
Больше шести лет его нет на Земле, а формулы и слова его работают, книги живут и даже размножаются. Поразительно: в 1998 г. в списке «интеллектуальных бестселлеров» стоит «История народа хунну» в двух томах1155. Поразительно потому, что это первая гумилевская книга, а значит — весьма сложная, совсем «не популярная».
Ежегодно проходят «Гумилевские чтения» в Санкт-Петербурге. Открываются они в день рождения Л.Н. 1 октября в Петровском зале университета, там где Л.Н. проработал тридцать лет своей жизни. В 1998 г. москвичи провели «Вторые Гумилевские чтения», собравшие небывало представительный состав. Три дня до вечера слушались доклады, наряду с заслуженными «львоведами» выступило и много новых «гумилевцев», особенно естественников. То, что раньше многократно подвергалось легковесной критике непрофессионалов, сегодня зачастую воспринималось как само собой разумеющееся. Увы, там же было констатировано, что в сегодняшней России «все формальные Гумилевские признаки антисистемы налицо»1156.
Значит, при всех наших бедах, при всей мнимой недейственности «уроков Гумилева» можно вспомнить слова его знаменитой матушки, сказанные, правда, совсем по другому поводу1157: «Лёва живет теперь на необъятных просторах нашей Родины!» Ныне эта, случайно брошенная фраза обрела другой, куда более значительный смысл.
Воспоминания о Л. Н. Гумилёве
История
Н. В. Гумилёва Воспоминания
С Львом Николаевичем я познакомилась совершенно неожиданно, в 1965 году, у нашего общего друга — художника Юрия Матвеевича Казмичева. Он был петербуржец и еще до войны дружил со Львом. Когда Лев очень голодал, то иногда забегал к Юре попить чайку и позировал ему (за что Юрий Матвеевич иногда даже что-то платил). Но еще больше Льва привлекала возможность побеседовать с братом Юры — Михаилом Матвеевичем — высокообразованным человеком, замечательным переводчиком с испанского и португальского, который хорошо знал поэзию и историю. Во время войны, в эвакуацию Юра попал в Москву, потом женился и стал москвичом.
Однажды Юра позвонил мне и сказал, что к нему приезжает друг, которого он не видел, наверное, лет пятнадцать. Это замечательный человек, умница, доктор наук. Юриной жены Оли в тот момент не было в Москве, и он попросил меня помочь устроить небольшой стол для гостей.
Я, конечно, согласилась. Испекла небольшой пирог и приехала к вечеру в мастерскую Юры, куда-то на окраину города, организовала ужин, и мы стали ждать гостя. Было еще несколько приглашенных — художников и ученых.
Когда Юра сказал мне, что его друг — сын Ахматовой и Николая Степановича Гумилева, на меня это не произвело никакого впечатления. Я, конечно, слышала об Ахматовой (у нас дома, у папы, была даже книжечка ее стихов), но мне был интересен именно друг Юры — такой, по его словам, замечательный и талантливый человек. А то, что он сидел 14 лет, было для меня вообще поразительно, как своего рода эталон трагичности и героизма.
Мы сели за стол в мастерской — небольшой длинной комнате, где Юра работал. Я сидела в конце стола, откуда мне была видна дверь. И вот она открылась, и перед нами предстал человек с очень светлым и детским выражением лица, излучающий доброту. Одет он был в короткий пиджак, из рукавов которого выглядывали манжеты рубашки. Но я прежде всего обратила внимание на лицо: какое удивительное светящееся лицо! Он галантно поклонился, сел с нами за стол, очень легко включился в общий разговор, стал сразу что-то рассказывать.
Во время той первой нашей встречи Лев говорил о проблемах со «Словом о полку Игореве». Д. С. Лихачев поручил ему объяснить монгольские слова, которые встречались в «Слове», а когда Лев чем-то занимался, он уходил в этот вопрос весь целиком. Он рассказывал о том, что только в XIII веке на Руси появились татаро-монголы, а в XII веке (когда, по общепринятой версии, было написано «Слово») о монголах еще не было и слуха. И он передвинул время написания «Слова» с 1187 года на более поздний срок — на 1250-й год. Ну конечно, все возмутились: как же так?! Ведь датировка «Слова» — уже устоявшийся факт! Особенно воспротивился Б. А. Рыбаков. Лихачев был более гибок, он сказал: «Мне кажется, что верна моя версия, но и Гумилев имеет право на свою трактовку». Когда Лев нам все это рассказывал, мы слушали раскрыв рот. Потом задавали вопросы. И вот какая особенность меня тогда поразила: Лев Николаевич говорил понятно и уважительно с любым слушателем, даже с самым некомпетентным, и о сложных вещах рассказывал так, что все было понятно.
Так мы познакомились, и, мне кажется, я сразу в него и влюбилась. Я не могла от него глаз оторвать, только на него и смотрела: добрейшее лицо, но при этом он часто уходил в себя (глазами вроде смотрит на тебя, но чувствуешь, что он где-то далеко). Он даже мог что-то при этом говорить, но думал о своем: у него в голове все время шел мыслительный процесс.
Лев через несколько лет после нашей первой встречи, мне рассказывал: «Я посмотрел и подумал: О, какая красивая москвичка! Ну, тут не «обломится». У нее, наверное, тьма поклонников. Так что я даже и не рассчитывал».
Но наш Юра Казмичев очень хорошо относился к нам обоим и считал, что хорошо бы нас соединить, и стал своего рода свахой. Через какое-то время после той первой встречи Юра опять позвонил мне и сказал, что приезжал Лев Николаевич и спрашивал: «Как там поживает наша красивая москвичка?» Он, значит, меня запомнил. Но меня в то время не было в Москве. А на третий раз, уже в 1966 году, когда он приехал, то позвонил мне и сказал, что скоро у него выйдет новая книга и он привезет ее мне в подарок. То есть у него появился предлог повидаться, и я тоже была этим довольна. Я дала ему по телефону свой адрес. Он очень обрадовался.
Это было трудное для Льва Николаевича время. В марте 1966 года умерла его матушка Анна Андреевна, и начались всякие сложности и неприятности: наследие Ахматовой начали делить Пунины, хотя Лев был единственным сыном и законным наследником и отдал все безвозмездно, по дарственной, в Пушкинский Дом, получив совершенно формально 100 рублей. Пушкинскому Дому запретили принимать архив от Льва Николаевича, Союз писателей принимал все решения не в его пользу. Он был измучен тяжбами, длившимися уже почти полгода. Но вопреки всему И. Н. Пунина весь архив Ахматовой за большие деньги продала в две организации.
Когда в августе 1966 года Лев Николаевич в очередной раз приехал в Москву и позвонил, я пригласила его зайти. Он был очень вежливый, немножко чопорный (он ведь воспитан был бабушкой, которая по сути дела воспитала трех сыновей — Николая Степановича, Дмитрия Степановича и Льва. Он с ней был с рождения и получил хорошее воспитание: знал, как себя вести с дамами, мог поцеловать руку — это все ему было просто). Лев подарил мне свою книжку «Открытие Хазарии» с надписью: «Очаровательной Наталии Викторовне Симоновской от автора. 30.VIII.1966».