Бесспорно. В конце концов все мы несвободны, уже потому несвободны, что принадлежим этому миру, вписаны в определенную культуру, живем в ограниченное историческое время. Тело, раса, класс, нация, семья — всё это приметы и формы радикальной несвободы, объединяющие и разъединяющие, «связывающие», закрепощающие нас. Но в то же время мы не только вписаны в этот сложный, переменчивый и несовершенный мир. Мы всегда в неоплатном долгу перед ним, перед родителями, перед языком и народом, перед природой и космосом, в котором некогда возникли и куда рано или поздно вернемся. И осознание этих истин укрепляет ту человеческую солидарность, которую Толстой называл «братством».
Великие художественные открытия Льва Толстого давно уже стали всеобщим достоянием и, казалось бы, должны были утратить обаяние новизны, примелькаться. Однако великое искусство неисчерпаемо. Рядом с хорошо известным, многократно тиражированным, слишком знакомым в художественной вселенной, Толстого существует таинственное, загадочное, неуловимое. Каждое поколение открывает Толстого, как и Шекспира, заново, дивясь слепоте и консерватизму предшественников. Слово Толстого по-прежнему сохраняет притягательную силу для читателей полярных культурных, национальных, религиозных традиций. Каждый чувствует, что голос Толстого может сообщить ему нечто важное, повествует ли он о старой Кавказской войне или Наполеоновских войнах, о петербургском высшем свете или жизни русских крестьян. Толстой с гипнотической силой вовлекает читателя в свою орбиту (своего рода эффект авторско-читательской соборности). «Он окутывает покровом братства — общественного братства. Он заставляет читателей почувствовать, что „мы“ не „они“, а частица „мы“ повествователя, что все мы тесно связаны одними узами. Он дает ощутить единство, существующее, несмотря на пропасти, разделяющие нас», — пишет другой известный американский славист Джордж Гибиан (он недавно умер, последний раз довелось встретиться на толстовской конференции в Ясной Поляне в конце 1990-х годов).
В Америке и Канаде, уместно тут будет сказать, интерес к Толстому сегодня, как никогда, высок. Гораздо, кажется, выше, чем на родине писателя, где исключительно живучи нигилистические замашки и какое-то ерническое отношение к прошлому, постоянно и нещадно ревизуемому, а то и оплевываемому. Упомянутый профессор Гибиан вспоминает, как он задал вопрос о Толстом одной современной русской писательнице, какое-то мгновение бывшей в определенных кругах «элитной» публики в моде и по этой причине занесенной ветром перемен в Колумбийский университет, где она выступала с лекцией «Учителя и ученики». Вопрос, похоже, писательницу несказанно удивил. Писательница ответила американскому профессору, отставшему от века, что для нее и ее друзей Толстой существует только как миф, что их он не интересует. Изучают, правда, роман в школе, но никто там не может дочитать «Войну и мир» до конца. Во время этого ошеломительно-поучительного ответа Лев Толстой пристально смотрел с большого портрета, украшавшего университетскую стену, на американских студентов, на наивного профессора-слависта, не очень привыкшего к таким откровениям, на московскую беллетристку какой-то условной модернистской ориентации, сочинения которой обильно оснащали смелые сцены (ее, видимо, уже давно не мог смутить ничей пристальный взгляд). Ситуация, по правде сказать, с некоторым комическим оттенком, особенно если учесть, что писательница-лектриса — явление столь, если позволительно так выразиться, летучее, что ни о каком превращении ее в близком или отдаленном будущем в «миф» даже подумать нелепо. Повеет легкий ветерок — и унесет пушинку. Может быть, уже и унес.
Не в том дело. Грустно, что в современной России так мало читают Толстого и других классиков. Меньше стали уделять внимания писателю и отечественные ученые, а ведь дел непочатый край: и работа над очередными томами биографии Толстого после смерти Лидии Дмитриевны Опульской прервалась, и некоторые мемуары всё еще ждут публикации, а фонды музеев — фронтального обследования. Кое-что, конечно, делается, но как-то вяло и почему-то с оглядкой. Охладел к Толстому и театр. Как и кинематографисты (наши, итальянские вон экранизацию романа «Воскресение» в Москву привезли — думали порадовать, а больше смутили, впрочем, главный приз прославленные братья Тавиани все же получили). Похоже, что Россия, в начале XX века боготворившая Толстого, на исходе его охладела к своему великому романисту. Будем надеяться, что это странное равнодушие скоро пройдет и Толстой вновь займет подобающее ему место в духовной и культурной жизни России нового века, который уже не «в дверях», а делает первые, совсем, правда, пока неуверенные шаги.