Есть хотелось жутко.
Мама села напротив, сложила локти, уставилась расплывчатыми пьяными глазами. По лицу ее бродила нелепая улыбка.
– Как в школе дела?
Катя поперхнулась.
– Да нормально. Ты чего вдруг?
Мама поджала губы:
– А что, матери уже и спросить нельзя?
Катя промычала, вгрызлась в рыбу. Оторвалась она от тарелки, только когда подчистила до блеска.
– Вкусно! – вздохнула она. – А ты где деньги взяла?
– А у тебя в комнате прибиралась и нашла, за обоями, – беспечно махнула рукой мама.
Катя уронила вилку, метнулась в комнату. Вывалилась оттуда с белым лицом, вцепилась в линялый мамин халат:
– Где они?! Ты что… Ты мои деньги украла?!
Мать отпихнула ее.
– Какие твои деньги! – заверещала она. – Откуда у тебя деньги, соплюха!
– Воровка!
– Ты как с матерью разговариваешь, дрянь!
Катя отбила ее слабую пощечину, размахнулась… и опустила руку. Ноги ее не держали.
– Ненавижу! – она судорожно схватила воздух, в груди жгло, кололо и билось. – Ненавижу, все это ненавижу. Этот город, жизнь, тебя… Да уйди ты от меня! Это никогда не кончится, я тут как в могиле! Как будто умерла уже!
– И нечего реветь! – неуверенно кричала мама. – Что ты сопли распустила? Это же надо, денег для родной матери пожалела, да я тебя выкормила! Выносила! На руках! Последнее отдала!
Ее крики становились все тише, мама беспомощно топталась рядом, носки у нее совсем распустились и сползли на костяшки. Катя смотрела на дырявые тапочки, на синие вены на ее ногах. Все расплывалось в глазах.
– Кать, да возьми ты их, – в руки ей упали смятые бумажки. – Черт с ними, с этими деньгами проклятыми, еще заработаем. Знаешь, как говорится – разве мы не суворовцы, разве мы не орлы?
– Да какая разница, все это бесполезно, – устало сказала Катя. Злость еще ворочалась внутри, как разбуженный дракон, укладывала свои бесконечные кольца, неохотно гасила пылающие глаза.
Но деньги она взяла.
Глава девятая
Ярослав пересек мост пешком. Он любил ходить, не хотел трястись в рабочей разъездной, которая развозила дольников по средине города, распыляла их, как рабочих пчел, по огромному улью города.
Там, откуда он шел, – лавки, трактиры, рынки, частные казны, набережная. Там хоромы городского головы с пустым квадратом площади, в центре которого подслеповато щурится гранитный Гатин. Там Бугры с их особняками, там новые посады в Пшеде, где поднимаются башни многоверховых домов. Там жизнь.
А в их стороне – пристав, причалы, железнодорожное приемище с бесконечными сплетениями путей, на которых дремали стада ржавых возов-вагонов. Там два громадных здания хлебохранилища – новое, блестящее и старое, из темного кирпича, с выбитыми стеклами в узких высоких окнах, поросшее уже вплоть до крыши веселой цепкой зеленью.
В провалах между огороженными новенькими заборами закрытыми областями, опутанными колючкой и дальнобойными светилами, в пустотах между шестерней и валов огромного приставного механизма жила Федотовка. Одноверховые домики упрямо прорастали сквозь смолокамень и щебень, как бурьян. Древние, позапрошлого века хаты жались друг к другу, но каждая выхватывала под себя клочок двора, скудной каменистой земли на пологом склоне хребта. Хаты перемежались добротными, советского времени белокирпичными домами, сейчас просевшими уже, иссеченными ежегодной борой, которая холодными языками текла с горы. Ближе к Туапсинскому тракту вставали старые рабочие посады, трехверховые дома, которые в советское время строили для рабочих пристава и растворных заводов, вгрызавшихся в горный склон.
Межу в конце моста он миновал, как тень, сыскари даже не повернулись в его сторону. Их интересовали машины, а с дольника-пешехода, кроме пробы мочи, взять было нечего.
Поговаривали, что скоро в Суджуке введут пропускную систему, как в Москве и Питере, чтобы дольники не шлялись в нерабочее время по средине, а сидели у себя в посадах.
Но это вряд ли. Даже в Краснодаре такое межевание еще не ввели, а уж в Суджуке… Застройка старая, народ за свои хоромки держится – не оторвешь, город как банка машинодела – все вперемешку, болты, гайки, шурупы, свечи зажигания, прокладки, винты, все не на своем месте, а как упало. Какое уж тут межевание.
Ярослав шел мимо длинных домов в пятнах обвалившейся штукатурки, обнаживших ветхие жилы деревянной обрешетки. На заваленных балконах сушилось белье. Вдоль дорог истлевали остовы машин – разутые, разобранные до скелета, брошенные владельцами во время Бензомора, когда ввели доли на отпуск топлива. Уже лет семь прошло, с бензином полегче стало, да и братский Китай помог с переводом машин на водородную силу – безопасные, бесшумные, китайские двигатели стояли теперь во всех возках и машинах. Ярослав шел мимо крохотных дворов, заплетенных виноградной лозой, в которых – поверх деревянных заборов, выкрашенных серой и зеленой краской, – он видел привычный хлам – ржавые холодильники, скелеты кроватей, доски, кирпичи, посуду, стоптанную обувь.