О, так вот почему «Комета» летела со скоростью комка грязи! — с иронией подумал Мэтью, но вслух этого не произнес.
Лицо Джона внезапно снова просияло.
— У меня будет ребенок! — воскликнул он.
— Что? — изумился Мэтью.
— Я имею в виду… у нас с Констанс. В основном, у Констанс, если можно так выразиться. Я тут, скажем, просто помогал. Господи, да что сегодня с моим языком? Я несу какую-то чушь!
Мэтью не удержался от смеха.
Констанс была женой Джона и приходилась дочерью приходскому священнику Церкви Троицы Уильяму Уэйду. Впрочем, преподобный Уэйд переехал на юг, поэтому после него этот пост занял отец Бертрам Фенкларен — невысокий мужчина в очках с мягким голосом.
— В апреле, — сказал Джон. — Мы с нетерпением ждем малыша!
— О, не сомневаюсь, — улыбнулся Мэтью. — Послушай… я очень рад тебя видеть, но мне нужно идти. Можем увидеться как-нибудь вечером у Салли Алмонд. Я угощаю. И с радостью увижу Констанс.
— Разумеется, Мэтью! — громко воскликнул Джон. — Мы вырежем это на нашем дереве!
Мэтью пробрался сквозь толпу, пока суда разгружались, а множество повозок и телег с ящиками, сундуками и коробками превращали доки в хаос из криков, толчков и лошадиного навоза. Трудно было представить, во что превратится эта гавань через пять лет. Ура прогрессу, но даже Бруклин вскоре может оказаться слишком тесным. Лучше обратить внимание на Бронкс.
Мэтью поспешил на Куин-Стрит к дому Григсби. Его дыхание в холодном утреннем воздухе распускалось перед ним, как бледные цветы. Он не стал задерживаться у себя дома, чтобы разгрузить сумку, а направился прямо к двери и постучал.
Мармадьюк Григсби открыл дверь. Он все еще был в ночной сорочке в красную полоску. За стеклами очков на круглом, как луна, лице большие голубые глаза едва не вылезли из орбит, густые белые брови задергались и запрыгали, а маленький пучок седых волос, оставшийся на голове, торчал, как восклицательный знак.
Полный и неуклюжий мужчина был потрясен до такой степени, что замолчал, хотя Мэтью искренне верил, что это невозможно.
— Я вернулся, хвала Господу, — сказал Мэтью. — Берри дома?
— Я… эм… Мэтью…
— Я не призрак, Марми! — Он заглянул через плечо мужчины в комнату, ожидая, что Берри выбежит навстречу. — Где она?
— Эм… ну… я просто…
— Ее нет дома?
Мармадьюк, наконец, произнес связную фразу.
— Она ушла к Эштону. Она…
О, Боже! — в панике подумал Мэтью. Худшие опасения сбылись! Он слишком долго отсутствовал, и этот коварный МакКеггерс увел Берри! Что ж, нужно было действовать! Он швырнул сумку в комнату мимо Марми, развернулся на каблуках и помчался в сторону трехэтажной ратуши из желтого камня на Уолл-Стрит.
— Мэтью, подожди! — окликнул Мармадьюк, но ждать было некогда. У Мэтью словно выросли крылья.
— Мэтью! Мэтью! — кто-то окрикивал его. Это был Хирам Стоукли, гончар, но у Мэтью не было времени говорить с ним.
— Мэтью, постой! — на этот раз это был Соломон Талли, торговец сахаром, однако время все еще было на вес золота.
— Мэтью Корбетт! Господи, помилуй! — это была мадам Кеннеди, пекарша, толкавшая тачку с мешками муки.
— Не могу! Нет времени! — отвечал Мэтью, несясь дальше, в самую гущу нью-йоркского шума, где, казалось, пересекались все улицы. Они словно выставляли перед ним живую стену из людей, чтобы помешать его продвижению.
Он ворвался во внушительную парадную дверь величественной ратуши и столкнулся нос к носу с невысокой стройной фигурой в синем сюртуке и столь же яркой синей треуголке, увенчанной пышным малиново-красным пером.
— Постойте! Смотрите, куда идете, Корбетт!
Мэтью налетел прямо на невысокого и отвратительно непорядочного старшего констебля Гарднера Лиллехорна, которого он в последний раз видел в тюрьме Ньюгейт в Лондоне. Что, черт возьми, этот человек делает здесь? И, что самое важное, Лиллехорн стоял между ним и Берри!
Ноздри Лиллехорна раздулись, а подбородок с черной бородкой выдвинулся вперед.
— Я что, схожу с ума? — спросил он. — Вы призрак? Если так, то вы самый тяжелый призрак из всех, что когда-либо нападал на констебля!
Мэтью начал обходить его, но лакированная трость Лиллехорна с серебряной львиной головой чуть не стала копьем, вонзившимся ему в грудь. Мэтью успел заметить, что серебро набалдашника уже не так сильно сверкает, как прежде.