За пределами палатки один из пехотинцев наконец заметил незваного гостя в центре лагеря.
— Стоять! — Он поднял мушкет, и, хотя в нем не было пороха и пули, штык все еще представлял опасность. — Стоять, я сказал!
Хадсон не оглянулся и продолжил идти, с трудом переставляя ноги. Солдат сделал два шага вслед за ним, держа штык наготове, чтобы ударить. Его остановила твердая рука, схватившая его за плечо.
— Пусть идет, — сказал доктор и протер стекла своих очков маленьким белым носовым платком, на котором была вышита первая буква имени его жены. — Я не знаю, кто он, но он вернул моего сына.
Хадсон прошел через лагерь и направился к полю боя. Дым начал подниматься и рассеиваться. Вокруг лежали трупы и бродили люди, разыскивающие своих товарищей — тех, кого еще можно было спасти, и тех, кого никогда не вернуть.
Идя вперед, Хадсон знал, что оставляет что-то очень важное позади. Что это было? Чувство вины за убийства в оранжевой палатке много лет назад? Нет. Скорее он покидал поле боя, которое сам же и создал.
Спасение одной жизни… было ли это так важно в общей картине? Он думал, что да. И хотя его ноги отяжелели, и он осознавал свой возраст и угасающие силы… все было в порядке. Он был там, где должен быть, в нужное время и с нужными людьми. Это доказывало само его существование. Хадсон Грейтхауз поднимет голову и продолжит жить, куда бы жизнь его ни привела. Возможно, в будущем он обнаружит, что путь снова лежит через ужасы войны, но это небольшое искупление позволило ему обрести новое начало.
Однако… Боже, как он устал!
Грязь налипла на его ботинки, отяжелив шаги.
И все же он ощутил свободу, прилив облегчения, как будто сделал первый за очень долгое время глоток свежего воздуха. Это было настолько сильное чувство, что оно почти лишило его рассудка и вскружило ему голову. Хадсон упал на колени в грязь, но никогда не чувствовал себя таким чистым.
Через несколько минут он увидел перед собой пару черных сапог с высоким голенищем и малиновыми шнурками. К нему потянулась рука, чтобы помочь ему подняться.
Он посмотрел в глаза Камилле Эспазиель. Она кивнула, ее зеленые глаза были добрыми и понимающими. Хадсон взял ее за руку, позволив ей принять на себя часть его веса. Поднявшись, он в порыве чувств обнял ее и повис на ней, словно на твердой скале посреди дикой бури. Камилла обняла его в ответ, и они стояли, слившись в единое целое — тело к телу, душа к душе. Прислонившись головой к ее голове, Хадсон вдруг подумал, что у него галлюцинации… потому что там, у подножия холма, среди павших солдат, на них двигались две фигуры. Мэтью Корбетт стоял в стороне и наблюдал за происходящим. На одной из фигур был серый плащ, у нее были длинные волосы цвета песка, и, казалось, у нее не было рук. На другой был коричневый плащ, у нее были длинные волосы до плеч, белая борода и черная повязка на левом глазу.
Пока Хадсон в изумлении наблюдал за происходящим, Сильва Арканджело наклонялся и осенял крестом одно тело за другим, тихо говорил с ними и шел дальше, а Трователло следовал за ним.
Хадсон отстранился от Камиллы.
— Что… что они здесь делают?
— Они приехали на лошадях сразу после того, как ты покинул виллу, — ответила она. — Следовали за нами от Санто-Валлоне. Так мне сказал священник. А еще он сказал, что Трователло попросил этого. Он сообщил, что это важно.
— Важно? Почему?
Камилла полезла в карман куртки и развернула листок бумаги, который передал ей священник.
— Трователло может писать правой ногой. Священник сказал, что, как только они вернулись в свой коттедж, Трователло написал ему это.
Хадсон прочитал протянутый ему листок.
Там было начертано неровным, но вполне разборчивым почерком:
Часть третья. Дочь Копья.
Глава пятнадцатая
— Спросите его, откуда он знает имя Киро, — попросил Мэтью.
— Я спросил, — ответил Арканджело. — Он говорит… точнее, пишет, что, услышав имя Валериани, он вспомнил сон. То есть, кошмар.
— Давайте послушаем. — Хадсон бросил взгляд на Трователло, сидящего в кресле и безучастно глядящего на только что разожженный камин.
Снаружи снова начался дождь, но уже не такой сильный, как прошлой ночью. На этот раз не было ни грома, ни молний, ни звуков пушечных выстрелов.