-- Почему же? -- спросил Чехов. -- Как символ... это "Озеро", ты мог бы и так назвать.
-- Что ты! -- воскликнул Левитан испуганно. -- Вещь меня не совсем удовлетворяет. Я лучше поищу в другой вещи, где, может быть, сумею ярче передать мои чувства...
Антон Павлович, смотря на свои худые, бледные руки, с напряженными синими венами, подумал:
"Бедный Левитан! Он еще верит, что будет долго жить... Выглядит он совсем нехорошо... Наверно, умрет раньше меня..."
Левитан продолжал:
-- Я еще не умею обобщать, быть предельно кратким, простым, без одного лишнего мазка, как ты это научился делать в своих рассказах. Я многого достиг для упрощения живописи, но не всего. Да и колорист я не на высоте. У меня еще очень много недостатков...
Антон Павлович весело перебил его:
-- Словом, мне, кажется, придется убеждать тебя, что художник ты все-таки не плохой...
Они засмеялись. Левитан задумался и сказал:
-- Я боюсь, Антон Павлович, что недолго мне жить осталось. Я много не успею сделать.
Чехов грустно смотрел на своего старого больного друга. Антон Павлович время от времени выслушивал его. После одного такого осмотра Чехов записал в своем дневнике: "У Левитана расширение аорты. Носит на груди глину. Превосходные этюды и страстная жажда жизни". Левитан вынул из ведерка с кистями одну колонковую кисточку и пожаловался:
-- Сегодня еще могу держать инструменты мои, а часто они валятся из рук. Проклятое сердце шалит и беспокоит... До твоего прихода я лежал. Утром встал с намерением работать, оделся... а на лесенку не мог подняться. Пришлось возвратиться на свое ложе... Хорошо, что ты навестил меня.
Чехов помолчал, неловко отводя глаза в сторону.
-- Выслушай меня, -- попросил Левитан и улыбнулся, -- ты уж давно не прикладывался к моей хлипкой груди. Может быть, узнаешь что-либо новое...
Антон Павлович не торопясь, тщательно, долго выслушивал больного.
-- Плохо? -- спросил Левитан.
-- Сердце, конечно, траченое, -- неопределенно ответил Чехов. -- Ты сам это знаешь.
Он уходил из мастерской печальный, но сумев Левитана отвлечь от настойчивого прислушивания к своему сердцу и даже рассмешив какой-то остроумной и веселой шуткой. Исаак Ильич захотел проводить его на улицу.
Они вместе вышли. Левитан сделал три шага и поворотил к крыльцу.
-- Извини, что-то не слушаются меня ноги, -- оказал он, бледнея. --Посиди со мной здесь, если ты никуда не торопишься.
Они сели на ступеньку крыльца. Исаак Ильич несколько раз глубоко вздохнул и, просветленный, тихонько, с осторожностью, словно боясь ошибиться, вымолвил:
-- Совсем отлегло... Дышу часто, свободно...
-- Но все-таки меня не провожай, -- недовольно произнес Антон Павлович. -- Лучше отсидеться прочнее.
Было тепло, солнечно, на уютном дворе весело играли дети, кормилица в высоком кокошнике, широкоплечая, с мощной грудью, со щеками нежно-алыми, словно накрашенными кистью Левитана, катала в колясочке спящее дитя. Исаак Ильич хмурился, смотрел напряженно, не мигая. Потом вдруг быстро встал, простился с Антоном Павловичем и, пряча свои глаза, ушел в дом.
Чехов вскоре после этого свидания писал Суворину: "Новостей нет или печальные.
Художник Левитан, по-видимому, скоро умрет. Я выслушивал Левитана: дело плохо. Сердце у него не стучит, а дует".
Левитана почти насильно отправили в Швейцарию. Тоска гнала его с места на место. Ничуть не поправясь, он вернулся в свою мастерскую. Мысли о близкой смерти врывались в самые счастливые творческие часы -- и кисти вываливались из рук. Он боролся со своими унылыми настроениями, хотел победить и не мог предостеречь себя от случайностей, чтобы не вызвать снова припадка своей сердечной болезни.
В одну из прогулок, на редкость спокойных, Левитан внезапно остановился на углу Златоустинского переулка. В сердце словно что-то рванулось. Исаак Ильич едва передохнул. Слабость сковала дрожащие ноги. Не в силах переступить, Исаак Ильич привалился к стене дома. Опомнясь, он вытер лоб, холодный, как металл.
Перед Левитаном стоял высокий, прямой, с большой седой бородой, почти величественный человек. Он гордо держал красивую голову, спокойно смотрел на мимо идущую толпу. Одет он был, несмотря на зиму, в ситцевую, стеганную на вате кацавайку, старушечью, что носят подмосковные молочницы. Подпоясан человек был веревкой. Старые брюки были из сплошных заплат я обмотаны внизу какими-то тряпками. Черно-бурая "художническая" шляпа покрывала белоснежную густую пену вьющихся волос. Под мышкой он держал тяжелый переплет от конторской книги, служивший ему папкой.
-- Алексей Кондратьевич! -- воскликнул пораженный Левитан.
Саврасов, которого он не видел несколько лет и не слыхал о нем ничего, узнал своего бывшего ученика, небрежно принял его руку, помигал и засмеялся.
-- Ну, хорошо, хорошо, -- забормотал он, -- вода и мельницу ломает... Расшевелил ты меня... Пойдем в трактир пить водку... Ты меня должен будешь сегодня напоить, чтобы я не видел, как ты убежишь от пьяного и скандального Саврасова. Идем скорее. Без тебя меня такого ободранного не во всякий трактир пустят. -- Он неожиданно закривлялся и плачущим голосом закричал: --А мне в трактир хочется, хочется!..
Левитан опустил глаза, взволновался, замешкался. Но Саврасов уже исчез. Исаак Ильич смутно видел, как Алексей Кондратьевич перебежал Мясницкую и спрятался за воротами одного из соседних домов. Левитан едва добрел до дому. Он два месяца лежал больной после этой несчастной встречи с учителем и едва не умер.
Через год Саврасов скончался. Исаак Ильич был на похоронах среди немногих художников в оборванной толпе хитрованцев, провожавших давнишнего постоянного обитателя Хитрова рынка под кличкой "академик". Саврасова похоронили на Ваганьковском кладбище.
Как-то Исаак Ильич навестил могилу учителя. На заброшенной всеми, неопрятной могиле стоял дешевый деревянный крест с надписью:
Академик
Алексей Кондратьевич Саврасов
Родился 12 мая 1830 года, скончался 28 сентября 1897 года
Левитану стало стыдно, и он укорил себя, что не пошел с бедным учителем своим в трактир.
Смерть уже стучалась в дверь, но в ненасытной жажде жизни Левитан не хотел сдаваться. С одышкой подымаясь по лестнице школы на Мясницкой, Исаак Ильич точно, без пропусков, в дни занятий появлялся в бывшей саврасовской мастерской. Он волновался за своих учеников. Учил со страстным желанием передать им все, что постиг в искусстве. Ученики его дебютировали на Передвижной выставке. С провалившимися глазами, облысевший раньше времени, с замученным лицом, с палочкой в руках, через два шага отдыхающий, он поехал в Петербург, на вернисаж. Так было во всем, всегда -- самоотверженно, без оглядки назад.
Его все еще лечили, на что-то надеялись, обещали выздоровление. Он слушался врачей, когда советы их совпадали с собственными желаниями художника. Зимой 1899 года Левитана послали в Ялту. Исаак Ильич с радостью согласился. В Ялте, в собственном домике, жил Чехов, тоже хворавший, тоже обреченный.
Стоял конец декабря, невиданно теплый, зимнее солнце словно не заходило. Природа была в эту странную, особенную зиму какой-то удивительно красивой. И Левитан все хотел подняться в горы. Он брел туда, как старик, поминутно останавливался, раздраженно стучал палкой и говорил своей спутнице Марии Павловне Чеховой:
-- Мне так нужно туда, выше, где воздух легче, где дышать хорошо, Marie! Как не хочется умирать. Как страшно умирать... И как болит сердце...
На память о себе Левитан написал на камине в кабинете Антона Павловича повторение с известной своей картины "Стога". Сумерки опустились на землю, грустные, неясные, -- ночь всегда несет печаль, светил слабо и дрожаще наполовину закрытый месяц, небо было мутное и серое... Антон Павлович бережно, осторожно уклонился от выслушивания левитановского сердца. Друзья тепло и нежно простились навсегда.