Когда Бориса хоронили сегодня на крепостном валу, где в давние времена сражались с янычарами южные славяне, Строев хотел произнести речь, однако говорить не мог и сказал лишь несколько прощальных слов. Верно, смерть до конца обнажает самые глубинные привязанности людей друг к другу. Он с волнением смотрел на солдат бондаревского полка: как много, оказывается, значил и для каждого из них Борис Лебедев. Да, чем ближе к победе, тем все горше мириться с новыми утратами. Эмоционально труднее воевать в начале войны, психологически — в конце ее. Люди уносят с собой по частям и твои собственные надежды. В этом смысле война похожа на артиллерийскую пристрелку: недолет — перелет, недолет — перелет, вокруг падают твои однополчане, ты уже взят в огневую в и л к у, а победа — вот она, вовсе близко. Но к ней еще надо прорываться сквозь чащобу разрывов. И ты идешь. И гибнут рядом с тобой последние из ветеранов. И, кажется, наступает твой черед (ведь победа сама не сделает и шага тебе навстречу). Вот оттого-то и трудно умирать в конце войны, что ты уже ясно видишь обетованный берег жизни…
Строев зашел на квартиру, полистал дневник Бориса. Он начинался короткой записью, сделанной в декабре 1942 года:
«Русская артиллерия всегда была главным противовесом любой вражеской силе. И в эту, вторую Отечественную войну, мы, потомственные пушкари, должны сбить все башни с бронированной Германии. Дух кутузовского батарейца Тушина витает над нашими огневыми рубежами».
А заканчивался дневник за сутки до гибели капитана и тоже пометками об артиллерии:
«В 1760 году русские выпустили по Берлину 1202 снаряда, весом 150 пудов. Легко себе представить, сколько мы теперь обрушим металла на Берлин, если сегодня только мои батареи, пожалуй, выпустили снарядов не меньше».
Строев спрятал клеенчатую тетрадь в полевую сумку, чтобы прочесть дорогой, и пошел на переправу.
Дунай был виден лишь до стрежня, и буксир, тянувший вереницу барж в тумане, уводил их будто в морскую даль, которой не было конца. Падал сухой снежок. Дул холодный ветер. И на душе было студено. У причала выстроились, ожидая погрузки, орудия противотанкового дивизиона, за ними растянулся до самой крепости конный обоз. Снежинки не таяли на челках и гривах лошадей, отчего они казались поседевшими.
На причале стояли генералы Шкодунович и Бойченко. Головная 52-я дивизия уже переправилась на тот берег. Теперь все знали, что корпус выведен в резерв командующего фронтом: значит, скоро, скоро он понадобится, там, на венгерском театре военных действий. Прощай, Югославия, царство партизанское… Расставание с ней переживал любой солдат, и на переправе не чувствовалось обычного в таких случаях оживления. Это заметил Строев.
Он подошел к генералам, устало поднял руку к седой папахе.
— Иван Григорьевич, приветствую тебя, дорогой! — громко сказал комкор, но тут же, мрачнея, спросил тихо: — Проводил Лебедева?.. Надо бы похоронить в Белграде, но времени у всех у нас в обрез. Жаль, очень жаль парня…
Бойченко ревниво глянул на полковника из-под кустистых нахмуренных бровей. И Шкодунович в нескольких словах рассказал о недавней встрече с маршалом Толбухиным, который лично распорядился оставить капитана Лебедева в Югославии.
— Узнает теперь, расстроится.. Добрейший человек — Федор Иванович.
Комдив промолчал, озадаченный таким оборотом дела. Но тут к причалу подошел буксир «Шибеник», и комкор заторопился на левый берег.
— Ну, товарищи, до скорой встречи в Венгрии, — сказал он на прощание.
ГЛАВА 14
Бессонница, бессонница.
Кто лучше знает ее цену — солдат или маршал?
Солдату всегда не спится накануне завтрашнего боя: он снова неторопливо вспоминает свою жизнь — с детских лет и до этой вот подозрительно тихой ночи, которую, не дожидаясь полного рассвета, обрубит, как сабельным ударом, первый артиллерийский залп. Но судьба рядового бойца намертво спаяна с общей судьбой фронта, и, думая о том, как он утром поднимется в атаку, солдат видит не только знакомую полоску земли перед своей траншеей, а и пытается мысленно окинуть весь огромный фронт, расходящийся от него и вправо и влево. Ему часто кажется, что именно где-то там, далеко отсюда, развернутся главные бои, а он сам ничего такого особенного не сделает, — просто встанет и пойдет вместе с другими. Свое собственное дело он привык считать второстепенным, и эту вполне естественную скромность, обусловленную самой природой военной организации, иные люди воспринимают как ограниченность солдатского видения. Нет, он смотрит широко, хотя моральные и физические силы его сосредоточены будто на малом — в границах очень узкого сектора обстрела.