— Я вчера вспомнил Бахыша, — заговорил наконец Строев. — Как он чуть не застрелил обидчика Раисы.
Он словно разгадал, о чем она тревожится сейчас, и Панна, застигнутая врасплох, лишь улыбнулась ему рассеянно. Это не первый раз он читает ее мысли с той поразительной точностью, которая даже пугает.
А она еще сомневается, представляет ли Иван Григорьевич, что́ творится с ней.
— Да, я забыл спросить: ответила ли ты на письмо мужа?
— У меня мужа нет. — Она прикрыла глаза темными шторками ресниц.
— Ну, был.
— Нет, не ответила.
— Напрасно. На подобные письма надо отвечать.
— Нет, лучше оставить без внимания.
— Может быть, ты и права. Извини, я не хотел сделать тебе больно.
— Прошлое само найдет случай напомнить о себе.
— Что верно, то верно. А ты ведь, Панна, до сих пор не знаешь в деталях моего прошлого, кроме ранней молодости. Правда, я говорил кое-что и о главном, но в общей, а л г е б р а и ч е с к о й, форме.
— А р и ф м е т и к а вашего прошлого принадлежит вам.
— Но до поры до времени.
Да, Панна могла лишь строить догадки о частностях его неустроенного бытия. Но сегодня Иван Григорьевич решил, как видно, полностью раскрыть эту самую а л г е б р а и ч е с к у ю формулу своей неудачной семейной жизни, заменив все и к с ы, и г р е к и и з е т ы вполне определенными величинами. И он неторопливо начал рассказывать о том, что же именно случилось с ним задолго до войны.
…В то время майор Строев преподавал тактику в военной академии. Он долго ходил в холостяках, пока не встретился на одном вечере в ЦДКА с Тамарой Бессоновой, аспиранткой Московского университета. Через полгода они поженились. Но вскоре пришла беда. Его близкий друг по академии, талантливый комбриг, очень ходко шагавший вперед и выше, ни с того ни с сего был снят с высокого поста, разжалован, уволен из армии, а потом и вовсе пропал из виду. Тень комбрига легла и на майора: его, в свою очередь, отстранили от должности, исключили из партии. Два года он работал физруком в сельской школе. Тамара готовилась к защите кандидатской диссертации и в деревню, конечно, не могла поехать. Он ждал ее, писал чуть ли не каждый день. И вот сбылось: жена прислала телеграмму, что ей присвоена ученая степень кандидата философских наук. «Подробности письмом», — добавила она в конце телеграммы. А через два-три дня он получил и обещанное письмо. Драматические были эти п о д р о б н о с т и: философ Бессонова клятвенно отказывалась от своего мужа. Ему тогда казалось, что он не выдержит нового удара. Однако взял себя в руки. Помогла, наверное, многолетняя армейская закалка. К тому же, кто-то вспомнил о нем в разгар боев на Карельском перешейке. Его срочно вызвали в райвоенкомат, и он еще успел принять участие в прорыве линии Маннергейма… Потом Тамара нашла его в Ленинграде, повинилась перед ним. Но было поздно. Все, что соединяло их, сгорело в к о р о т к о м з а м ы к а н и и того года. На душе была одна горечь, и никакие женские слезы не могли растворить тяжелого осадка. А тут, после финской разведки боем, подоспела главная война. И стало уже не до устройства личных дел…
Панна задумчиво выслушала его. Оказывается, в их судьбах есть, в самом деле, некое сходство, пусть и чисто внешнее. Она тоже глубоко ошиблась в Санникове, как Строев — в своей Тамаре. Однако у нее с мужем речь шла о простом, житейском недоверии к чувствам, а у него с женой разлад был связан с общественным недоверием к человеку. Это в глазах окружающих, конечно, оправдывало Бессонову, и оттого ему было еще горше. Какой-то мудрец сказал, что из одной собственной неудачи ровно ничего не сделаешь, но если к ней прибавить чужую неудачу, то можно начать все заново. Так ли это? Пожалуй, так.
— Я понимаю вас, Иван Григорьевич, — сказала Панна своим глубоким, грудным голосом и виновато коснулась его руки.
Теперь и ему и ей стало легче. Теперь, когда они взаимно поделили свое прошлое поровну, их ничто больше не отгораживало друг от друга.
Строев включил приемник. Москва передавала сообщение о том, что гитлеровцы, окруженные в Будапеште, отклонили ультиматум Малиновского и Толбухина и учинили дикую расправу над советскими парламентерами.
Лицо Строева сделалось жестким, левая рассеченная бровь надломилась. Панна редко видела его таким. Она спросила с тревогой и надеждой (тут же выругав себя за эту бабью святую непосредственность):