Строев вернулся на КП сразу после того, как была отбита вечерняя атака немцев. Комдив настоял, чтобы он немедленно показался хирургам: осколок угодил ему в левую руку повыше запястья.
Командный пункт располагался в небольшом селе, где сгрудились теперь и тылы дивизии. Название этого села звучало по-русски очень сладко, даже приторно — Патка (чуть ли не патока!), но меду тут было мало: немцы с утра до вечера держали плоскую деревеньку под огнем, да и с воздуха бомбили ее каждый день.
Только он снял шинель, как в дверь забарабанили.
— Войдите! — с раздражением ответил Строев, никак не думая, что это Панна.
— Что с вами случилось, Иван Григорьевич? — спросила она прямо с порога своим глубоким грудным голосом.
— Да так, пустяковая царапина. А откуда ты узнала?
— Начсандив сказал, что вы серьезно ранены, и срочно послал к вам.
— Видите, уже серьезно! Медики зело склонны ко всяким преувеличениям. И пока такой слух дойдет до штаба корпуса, там уже придется почтить вставанием память товарища полковника!
— Вы неуместно шутите, Иван Григорьевич.
— Виноват, товарищ начальник, исправлюсь..
Она осмотрела его руку, покачала головой, сделала перевязку.
— Ну и как? — поинтересовался он.
— Ранение касательное.
— Я же говорю, что пустяки!
— Но все-таки с недельку поскучаете в тылу. Вы много потеряли крови.
— Да, шинель пропала. Военфельдшер Хаустова вгорячах разрезала на НП весь рукав до самого плеча. Шинель жалко.
— Какой вы, право, неосторожный, Иван Григорьевич. Ведь еще немного — и осколок мог повредить кость.
— Осторожно воевать нельзя, Панна Михайловна… Вот сегодня погиб славный мужик. Медников, Максим Петрович… Бросился навстречу танку, еще успел поставить мины, но поторопился обратно. А надо было выждать. Это мой проводник. Как-то в Югославии повел через минные поля. Я шел за ним след в след и удивлялся его умению угадывать, где земля з а р я ж е н а, а где нет. Когда мы наконец выбрались на безопасное место, я спросил: «Устали?» И он признался: «Говорят, жизнь прожить — не поле перейти, но пока минное поле перейдешь, сто раз отмеришь в уме всю жизнь — от начала до конца…» Сколько раз ходил Максим Петрович среди мин и ни разу не оступился. А тут замертво упал от снарядного осколка. Видишь, Панна, как трудно бывает перехитрить в л ю б ч и в у ю смерть, если уж она за тобой увяжется…
— Тем более надо быть осторожнее, — заметила она, тронутая его рассказом о сапере.
— Между разумной осторожностью и самой настоящей трусостью едва уловимая разница. Неровен час, и угодишь по ту сторону. Я знал довольно храбрых людей, которые на моих глазах становились трусами. Осторожность, как ржавчина, постепенно подтачивает волю. Я думаю, что Некипелов тоже был когда-то не из робкого десятка.
— Что это вы о нем вспомнили?
— К слову пришлось.
Они сидели друг против друга, разделенные слабым огоньком карбидной лампы. Строев выглядел очень бледным, усталым после непрерывных боев под Секешфехерваром, которые продолжались без малого полмесяца. А у Панны сейчас горело, пылало все лицо, даже неудобно было чувствовать себя такой здоровой. Ей бы встать да уйти, — пусть он отдохнет немного. Но она все медлила, оправдываясь только тем, что не видела его больше недели.
— Спасибо, что навестила, — сказал он.
— Ну о чем вы говорите, право? — Она нехотя поднялась, решив, что ей все-таки пора идти.
— Нет-нет, посиди еще немного, прошу тебя. Мне с тобой всегда бывает лучше, честное слово!
— Да ведь и мне… — Панна торопливо погасила улыбку на раскрасневшемся лице, сказала озабоченно: — Вам нужно отдыхать, Иван Григорьевич.
— А я и отдыхаю. — Он осмотрел ее, крепкую, рослую, но в меру крупную и статную, и кивком головы показал на стул.
Она опять присела на краешек стула, делая вид, что уступает ему, но уступала самой себе.
— Когда сегодня немецкие танки прорывались к нашему НП, — а отходить нам, как ты знаешь, некуда, — я подумал: неужели мы с тобой больше не увидимся? Конечно, я выполнял свои обязанности, как полагается, тем паче, что генерал в это время отлучился на командный пункт, но, отдавая распоряжения артиллеристам, подтягивая саперную роту заграждения, буквально все ставя на карту, я продолжал думать о тебе. Это второе, глубинное, течение мысли не только не отвлекало меня от главного, а, кажется, наоборот, помогало мне собраться с духом. Видишь, как человек в бою держится на том ч у т ь - ч у т ь, которое и есть зерно всякого одухотворения. Нет, я вовсе не хочу сказать, что только чувства движут нашим братом. Но когда попадаешь в такое положение, то действительно стараешься найти какую-то душевную поддержку в близких людях — будь то мать, или отец, или любимая женщина. Ты слушаешь меня?