– Я понимаю, – сказала Сима.
– Это хорошо, – заявила Рита. – Значит, вам понравится и Сима. Мы с ней две противоположности. И она как раз такая вот четкая, быстрая, вся ритмическая насквозь. Потому и выбрала это адажио. А что вы любите в книгах? Не ваших ученых, а в романах, рассказах?
– Тут я полностью старомоден и не выношу гнильцы, привлекающей любителей дичи с тухлятинкой, заплесневелого сыра, порченых людей и некрасивых поступков. Для меня любое произведение искусства, будь то книга, фильм или живопись, не существует, если в нем нет глубоко прочувствованной природы, красивых женщин и доблестных мужчин…
– И зло обязательно наказано, – радостно захлопала в ладоши Сима, – и добро торжествует! Простите, Иван Родионович, – спохватилась девушка, – мы все говорим, а вам – пора.
– Очень хотел бы остаться, но ждет больной. К больному нельзя опаздывать – такова старая врачебная этика.
– Разве вы практикуете, лечите? – спросила Сима, провожая Гирина в свою шкафообразную переднюю.
– О нет! Без того не хватает времени на исследования. И все же приходится, меня передают по эстафете от одного тяжелобольного к другому. Дело в том, что у меня есть способность к диагностике. А когда мы увидимся?
– Если хотите – завтра. У меня нет телефона, но я могу позвонить. Назначайте время.
На следующий день Гирин опускался по полутемной лестнице в цокольный этаж института с отчетливым ощущением чего-то приятного, что совершится сегодня. Ожидание это не относилось к монотонной череде опытов. Не предстояло никакой интересной научной дискуссии, очередные «жертвы», как называл испытуемых Сергей, могли посетить лабораторию только на будущей неделе. Уже два дня назад он отпустил Верочку для какого-то зачета, а сегодня они с Сергеем приберутся, и… он ждал звонка Симы.
И звонок последовал не вечером, как думал Гирин, а едва он успел приоткрыть тяжелую дверь лаборатории. Голос Симы был неровен, как от сдерживаемого нетерпения. Она очень серьезно спросила Гирина, насколько важны его занятия на этой неделе, и, получив ответ, сказала:
– Сегодня четверг. Могли бы вы освободиться на пятницу и субботу? Поехать со мной?
– Хоть на край света! – пошутил Гирин, но Сима не приняла шутки.
– Я так и знала, поеду одна.
– Ничего вы не знали, – энергично возразил Гирин. – Я в самом деле могу освободить себе два дня и еще воскресенье. Куда и когда ехать?
– Самолет летит ночью, и я сейчас поеду брать билеты. Люблю ездить, летать, плавать ночью, когда все загадочно, необычно и обещающе.
– Однако все же…
– Все же нам надо увидеться, и я буду ждать вас против вашего переулка, у памятника. Вы кончаете в пять, – обычным для нее полувопросом, полуутверждением закончила Сима и повесила трубку.
Гирин, озадаченный и обрадованный, мог только благодарить судьбу за то, что приглашение Симы совпало с некоторым застоем в работе. И к пяти часам он стоял у памятника, отыскивая среди сидевших на скамьях людей черное пальто Симы.
– А вы рыцарь, Иван Родионович, – нежно сказала позади него Сима, – и это тоже хорошо, как ваш мысленный тост за ведьм. Но боюсь, что вам предстоит еще одно испытание. – И она рассказала Гирину, что вчера они с Ритой проверили свои четыре лотерейных билета. Выяснилось, что Сима выиграла какой-то ковер стоимостью в сто двадцать рублей. – Судите сами, на что мне ковер, – со смехом рассказывала Сима, а Гирин откровенно любовался ее возбужденно блестевшими глазами на зарумянившемся лице. – И тут меня осенило, – продолжала Сима, еще больше краснея, – это не вещь, а нечаянные деньги, и я могу их потратить на мечту. На свиданье с морем, у которого я была лет шесть назад, во время соревнований по дальности плавания. Теперь техника позволяет слетать в Крым быстрее, чем съездить на Истру. Мне будет громадная радость, и почему-то, – Сима опустила взгляд и договорила на одном дыхании, – мне подумалось, что вам тоже было бы приятно съездить и… так захотелось, чтобы вы побывали у моря вместе со мной. Вот! – И она в упор взглянула на Гирина широко открытыми глазами, в которых он прочитал такую детскую наивную надежду, что созревший в душе мужской отказ замер у него на губах.
И еще он увидел в Симе поразительную беззащитность, главное несчастие тонкой и нежной души, и тут же дал себе клятву никогда не ранить это уже дорогое ему существо с гибким, сильным телом женщины и душой мечтательницы девушки, покорявшей единорога в готических легендах.
– Вы поедете, о-о, хороший, а я так боялась!
– Что я откажусь из-за того, что вы платите за билеты? И то, я ведь собирался! – признался Гирин.
– Нет, не то, что наша поездка не состоялась бы. Другое!
– Ошибиться во мне?
– Да! – шепнула Сима, сияя, и протянула Гирину обе руки.
Так Гирин впервые в жизни попал в весенний Крым. Три дня мелькнули с быстротой киноленты и в то же время были так насыщены впечатлениями, что четко врезались в память всех пяти чувств. От удобного кресла рядом с Симой в слабо освещенном самолете началось то глубокое совместное уединение в природе, какое придало волшебный характер всему путешествию. Ни Сима, ни Гирин не рассказывали друг другу о себе, ни о чем не расспрашивали, радуясь теплой крымской земле, горам и морю, весеннему, тугому от свежести воздуху.
Первый день они провели на склонах Ай-Петри, в колоннаде сосен и цветущих ярко-лиловых кустарников, под мелодичный шум ветра и маленьких водопадов, как бы настраиваясь на тот музыкальный лад ощущений, какой получает каждый человек на земле Крыма, Греции, Средиземноморья, понимающий свое древнее родство с этими сухими скалистыми берегами теплого моря.
Затем Сима повезла Гирина в Судак, где километрах в двух за генуэзской крепостью, на совершенно пустынном склоне берега рос ее «персональный» сад – кем-то давно посаженный арчовый лес. От леска широкая поляна с правильно расставленными, действительно как в саду, кустами можжевельника сбегала к крошечной бухточке с удивительно прозрачной водой, такой же зелено-голубой, как в бухте у Нового Света. Сима, конечно, не выдержала соблазна и выкупалась, а потом, разогреваясь, показала Гирину целое представление по вольной программе гимнастики.
Последний день промелькнул в Никитском саду. Вдоволь налюбовавшись кедрами и деодарами, простиравшими широкие пологи темных ветвей, «священными» гинкго и южными длинноиглыми соснами, они уселись под сенью исполинских платанов на скамью около каскада маленьких прудов. Вода, уже пущенная в каскад, плескалась, переливаясь миниатюрными водопадами, а за спиной звонко шелестела прошлогодняя, не потерявшая величия пампасская трава. Сима, притихшая и задумчивая, почти печальная, читала на память Гирину стихи Цветаевой.
Гирин уже знал, что Сима полна любви к русской старине, искусству и обычаям. К русской природе, русским местам, таким, как их изобразили великие художники Рерих, Васнецов, Нестеров: плакучие березы, громадные ели, стерегущие тайну сказочного леса, заколдованные болота со стелющимся голубым туманом и серебряным блеском месяца на зеркалах неподвижной воды. Степные дороги и волнующиеся поля, курганы и одинокие глыбы гранита или столбы древних памятников. Через эти теперь навсегда изменившиеся ландшафты чувствуется связь с прошлыми поколениями наших предков и тайнами собственной души. Гирин взрослел в такое время, когда чересчур старательно искореняли все старорусское из благих, но глупо выполняемых намерений изъять шовинистический и религиозный оттенок из вновь создаваемой советской культуры. Гирин был равнодушен к Древней Руси, но сейчас под влиянием Симы к нему пришло хорошее чувство интереса к русской старине и единства с жизнью своих предков.
Прежде Гирин не любил и не понимал поэзии Цветаевой, но Сима открыла в ее великолепных стихах глубокую реку русских чувств, накрепко связанных с нашей историей и землей.
Под аккомпанемент первобытных звуков льющейся воды, шелестящей травы и отдаленного плеска моря, в прозрачных, как газовая ткань, весенних сумерках, она читала ему «Переулочки» – поэму о колдовской девке Маринке, жившей в переулочках древнего Киева. Молодец Добрыня едет в Киев, и мать не велит ему видеться с этой девушкой, потому что она превращает добрых молодцев в туров. Конечно, Добрыня первым делом разыскивает Маринку. Той нравится Добрыня, и начинается заклятие. Сперва чарами природы, потом телом прекрасным, потом ликом девичьим… Мороком стелется, вьется вокруг него колдовство, и вот только две души – ее и его – остаются наедине, заглядывая в неизмеримую глубину себя. Сгущается морок, и, наконец, удар копытом, скок, и от ворот по тонкому свежему снегу турий след.