1
— Пустите! Да пустите же меня, лю-юди до-о-брые! — Жалостливо протянул голосок, явно подражая кому-то. Выгоревшая на солнце до желтизны лохматая голова попыталась проткнуться меж ног взрослых. Ее владелец, мальчишка, смоляной от загара, в одних только коротко оборванных штанишках, упрямо пер вперед на четвереньках. — Ну дайте я тоже погляжу! Хоть глазком!
Но «добрые люди» не спешили открыть страдальцу доступ к вожделенному зрелищу. Похоже, его вообще не замечали… Разве что конюх скосил мутный взгляд и рыкнул зачем-то, негромко и равнодушно:
— Пшел отседова!
Малец испуганно рванулся вбок, потом вперед, еще протиснулся и вдруг обнаружил прямо перед своим облупленным носом искомое окошко. Осторожно заглянул в него, да так и остался — с распахнутыми широко глазами, с приоткрытым ртом, содрогаясь всем своим тщедушным тельцем раз за разом…
Там, посреди двора, на колоде, где провинившаяся (или невезучая) челядь обычно принимала наказания, была растянута жертва. Роскошная — светлый янтарь в лучах заходящего солнца — толстенная коса, перевесившись вперед, мела землю. Юбка сбилась комом на спине, являя миру позор — голый зад над приспущенными портками (белоснежными, подумать только!). Голова была отвернута от толпы, ошалело взиравшей на необычайное событие…
Хозяин собственной рукой прилюдно сек розгами младшую дочь!
Нет, не плетью, конечно (кто же станет портить кожу девке на выданье?), и тем более не кнутом, поди, благородная кровь, хоть и не самая густая… Но никогда раньше ни одна из его дочерей не была бита на заднем дворе, как простая чернавка.
Люд смотрел. Избиваемая упрямо молчала. Лэрд распалялся.
Он сменил уже не одни розги. И сменит еще! И будет сечь столько, сколько потребуется — хоть до Светлой Луны! — чтобы вправить мозги этой паршивке! Ишь, чего удумала! Пошло поветрие, и она туда же! Одна польза — и той чуть не лишила! У-уу, сучье племя! То-то было бы позору… Ведь он уже и залог взял. Нет, бить! Бить до крови! Чтоб неделю не сидела! Месяц! Чего измыслила своим паскудным бабьим умишком… Малолетняя дрянь!
Лэрд тяжко дышал. Был он мужчиной грузным и уже в летах — за пятьдесят год как перевалило, и никогда не отказывал себе в чревоугодных удовольствиях. Славного воина из него как-то не вышло, для работы же, само собой, есть чернь. Но сейчас он в кои веки самоотверженно трудился, обливаясь потом — вразумляя свою обнаглевшую дочь…
Только если заглянул бы в ее лицо, то очень бы удивился.
В невзрачных, серых, словно сталь, глазах горел вовсе не стыд, что каждый смерд в имении мог любоваться ее исполосованными ягодицами. И не боль — с самого начала экзекуции она не обронила и стона. И даже не злость…
Слез не было на полотняно-бледных щеках. Ее зубы впивались в ремни, державшие руки, под тонкой кожей скул перекатывались желваки. А взгляд, неожиданно твердый, неженский, никак не вязавшийся с худощавой, совсем еще детской фигуркой, приклеился к клочку неба меж стен конюшни и дальнего амбара.
Она давно не вздрагивала. Да почти и не ощущала ударов.
Вспоминала.
С чего же все началось? Может, с неба?
Да. Все началось с его ледяной синевы…
2
Никто не знал, но Лисса давно — уже целых шесть дней! — училась летать.
Каждое утро после завтрака сбегала от старой нянечки на эту волшебную, сотворенную феями полянку на краю соседнего леса, круглую и ровненькую, похожую на зеленый блинчик. Падала в траву точно посередине, раскидывала ноги и руки шире, чтобы не мешали… И замирала, глядя в небо.
Если смотреть в него долго… долго-долго… и не отвлекаться на букашек, что так и норовят залезть то в чулок, то в рукав… и на мелкие оранжевые цветочки с темной серединкой, которые между травинок колышет ветер… в общем, не отвлекаться и долго-долго смотреть… Можно вдруг почувствовать, как тело становится невесомым… легким, будто пушинка одуванчика… а потом еще легче… еще… и… И отрывается от земли!
Самое главное — не спугнуть этот миг, а то ничего не получится.
К огромному сожалению Лиссы, пока не получалось. Все время что-нибудь да отвлекало.
Но она не унывала, ведь Магдалеточка говорит: «Нет невозможного! Верь, кисонька-Лиссонька, у тебя все получится! Только старайся, не ленись! Трудно, а ты иди! Больно, а ты терпи! Шажок, другой… Глядишь, уже и дорожка кончилась».
Вот и в этот раз Лисса уже почти-почти взлетела, как внезапно…
— Ты чего на моей земле валяешься?
Она так удивилась, что даже не испугалась. Лишь смотрела на перевернутое лицо над собой, обрамленное тугими агатовыми кудрями, и растерянно думала: «Надо же, какие синие глаза, разве такие бывают? Прямо как небо…»