Кира пожала плечами. И вдруг шепотом, твердо глядя отцу в глаза:
– Скажи, пожалуйста, он теленок?
– Что?
– Теленок… Безрогий, безрогий – вот что!
– Ты уж скажешь, Кирилл, – растерянно ответил отец. – Ты у нас мастер сказать… До Костырика, детка, ты еще не достигла. Он – талант, трудолюбец… Все вы – хиханьки-хаханьки, а он – кормилец семьи… А какой живописец? Видела его картину?
– И что?
– А то, моя детка, что помнишь, ко мне приходил договариваться художник? «Это чья ж, – говорит, – работа? Ваших детей?.. В высшей степени интересно!» А я: «Мои дети до таких талантов не доросли. Я бы условия создал. Но чего нет – того нет». Вот так-то, Кирилл.
– Пра-авильно, пра-авильчо, – ответила вместо Киры Мария Ивановна. – Ей самое что ни на есть время выходить замуж. Нахваливай. Задуривай девке голову.
– На что это ты намекаешь, мать? – изумился Иван Иванович. – Какое еще задуривание? Наша девушка и так без женихов не останется. Больно надо. Да и какое нахваливание? Просто другой характер… На другом, на серьезном, сосредоточенный человек.
– Мама, ты странная… Он же абсолютно неинтересен. Нет у него темперамента! Ты женщина, неужели не ощущаешь?..
– Чего-о-о? Только мне и заботы, дочка, что вникать в температуры твоих парней.
– Мой?..
Кира хлопнула дверью и вышла из комнаты.
– Вот всегда ты эдак, – сказал с досадой Иван Иванович. – Все же надо мал-мала сознание иметь. Ведь она ж – девица.
– Спи-ка спокойно. Твоя девица кого угодно затюкает. Не бессловесная. Чересчур разбитная и языкатая.
…На том бы, может, дело и кончилось, но Сева достал для Ивана Ивановича сепию (Зиновьев отделывал квартиру композитора Лапина).
И вот однажды вечером бедняга Костырик занес Зиновьевым банку с этим остродефицитным товаром.
Был конец июня. Через три недели Костырик отбывал в лагерь.
Они пили с Зиновьевым чай, Зиновьев, подсмеиваясь, рассказывал, что кабинет Лапина оклеили мешковиной.
– Красиво, – прищурившись и отхлебнув чаю, одобрил Сева.
– Красиво, кто спорит? Но как не учесть клопов?
– Сева, здравствуйте, – выходя на кухню, сказала Кира. – А я про вас спрашивала. Папа, подтверди!
– Да, да… Действительно. Она вроде справлялась. Кира присела к столу.
– Знаете, Сева, мы в воскресенье всем классом ездили за город. Сплотили плот и вниз – по реке… Блеск.
Он продолжал смиренно пить чай, не поднимая на нее глаз.
– А гулять как хочется!.. А погода какая чудесная-расчудесная, – тихо сказала Кира.
Сева молчал.
Она уронила локоть на стол, прижалась щекой к опрокинутой тонкой голой руке… Из щелки глянули на него глаза – искрившиеся и вместе доверчивые, смеющиеся и простодушные.
– А я все знаю. Вы едете в лагерь. (Она вздохнула.) Мне папа сказал.
– Ага. Через три недели.
– А гулять как хочется… Сегодня мы целый день занимались. Скоро опять экзамены. Папка, если я умру, не забудь мне в гроб положить книгу.
– Скажешь тоже, – умилился Иван Иванович.
– Когда будете уходить. Сева, – вставая и потягиваясь, сказала она, – пожалуйста, кликните по дороге: я провожу. Хочется хоть немного подышать воздухом.
– Ага. Обязательно.
Ленивым шагом вышла она из кухни. Это была походка усталого человека. Человека, подкошенного экзаменами.
Евгений Онегин
Среди шепотков, молчаний, среди миллионов и миллионов людей (каждому известно, что население Москвы – оно многомиллионное) шагают пары.
Среди пар, соединяющихся и расстающихся; среди пар пожилых супругов; школьников; рабочих; студентов; спортсменов; среди пар и не слыхавших о влюбленности; среди пар, изобретших влюбленность; среди пар, постигших, что значит дружба; среди пар, усвоивших нынче вечером (именно нынче вечером!), что и дружба вечною не бывает, шагают (видите?.. Нет?.. А вы поглядите!) – это они!
– …Я ждала, ждала. Я всю ночь в тот раз проревела. А ты даже не помнишь… Забыл, что мы целовались!
Молчание.
– Ну что ж, ну что ж… Все вы, ребята, одним миром мазаны.
– Между прочим, Кира… откуда у тебя эта отвратительная привычка – не здороваться с человеком?
– Не знаю… Иногда я словно какая-то сумасшедшая. Как будто бы меня нет.
– До того вырождаешься, что забываешь такие слова, как «здравствуй» и «до свидания»?
– Севка, брось!.. Я хотела тебе рассказать, пока не забыла… Помнишь Зойку?
– И далась же тебе эта Зойка!
– И вовсе она не «эта»… Я Зойку люблю и ею горжусь. Погоди, погоди… В общем, когда мы были в седьмом, нам задали Евгения Онегина. И она написала, что это произведение нереалистическое, потому что по настоящей правде активная роль в любви принадлежит самцу.