Он остановился и захохотал. Хохотал так громко, так искренне, что все на него оглядывались.
– Что с тобой. Ты с ума сошел?
– Извини. Минутку. Ха-ха-ха-ха!..
Широко раскрыв глаза, она озабоченно наклонилась к нему. И он ее бегло и быстро поцеловал.
– Да ты что? Посредине улицы?.. На глазах у народа?.. Какой ты… циничный, циничный!
– Прости, Кирок… В самом деле это нехорошо.
Она зажмурилась и, прикрывая лицо, побежала прочь…
Бодро мчались они вдоль улицы.
Выбившись из сил, она ворвалась в чужой подъезд. Остановилась, раздавленная. Якобы подкошенная стыдом.
Помолчали.
– Поклянись, что больше ты никогда, никогда, никогда… Что это было в последний раз?
– Клянусь! Если хочешь – пожую землю.
Она сделала над собой усилие и расплакалась. У доброго малого сжалось сердце. Он принялся целовать ее плачущие глаза, платье, руки; гладил Кирины брови, влажные щеки.
– Но ты же клялся… Клялся! Ты землю ел…
– Да. Но что же мне делать, если активная роль…
…Пустынными стали улицы. Тут и там раздавались чьи-то шаги, такие отчетливые в тишине городской ночи…
Солдаты, несшие караул у Ленинского Мавзолея, стояли недвижные, бессменные, как мгновения, – ибо время движется, солдаты сменяются, но неизменны мгновения во времени: в каждых сутках – часы; а в месяцах – сутки; а год – дробится на месяцы… Такова жизнь.
Дробятся темные воды Москвы-реки… Погасло одно окно, четыре, шесть, десять… Редкими стали световые дробящиеся дороги.
Ночь. На смену ей, как оно и положено, грядет утро.
– Сева, я пить хочу.
– Здесь, Кирилл, понимаешь ли, где-то близко был автомат. Вот! Погоди, у меня в кармане есть мелочишка.
Они пили воду с сиропом и без сиропа. Они чокались и, сталкиваясь носами, пили одновременно из одного стакана.
Он все бросал и бросал в автомат трехкопеечные монеты… Подставив руки, она набрала в ладони пузырившейся воды, умыла лицо.
Осторожны шаги городского солнца. Тихо выкатило оно на площадь. Проехал, твердо помня свои дневные обязанности, грузовичок, развозящий хлеб. Промчалась «Скорая помощь».
Прохожий. Еще один…
– Значит, сегодня вечером?
Взмах ресниц.
– Где?.. Давай на площади Пушкина.
– Что ж. Давай.
– В котором часу?
– В шесть. Только, пожалуйста, не опаздывай, Севка…
Она поднимается вверх по лестнице. Как ни странно, но двери распахиваются мгновенно. У дверей – одетая Мария Ивановна. Глаза ее сухи и страшны. А лицо заплакано.
– Ты… Ты жива?!
– Ой, мама… Какая ты скучная!
– Знаешь ли, раньше сама народи детей… А потом, потом…
Слов недостало. Мария Ивановна размахнулась и отпустила Кире увесистую пощечину.
– А-а! – заорала Кира.
…Сделалось тихо.
– Погляди-ка в щель… Как же так, не узнала, не расспросила! Если что с ней случится, я… я… – бормотал подвыпивший от тоски и тревоги Зиновьев. – Ты думаешь, наша дочь – обыкновенная девушка?.. Нет!.. А ну погляди-ка в щель… Помнишь, в школе у них девчонка спрыгнула с лестницы! С четвертого этажа… Из-за матери. Крикнула: «Пожалеешь!» – и головой вниз… Пусть как хочет, что хочет… Пойди погляди-ка в щель! Тоже мать… Э-эх! Да лучше бы ты меня варом обварила!.. Да лучше бы ты у меня руку оттяпала… Правую. На, бери.
– Пара пятак, – отвечала Мария Ивановна. – Яблочко от яблоньки недалеко катится. Отцова дочка – вот она кто, твоя «необыкновенная»!
О сострадании
– Это ты, Всеволод? А мы-то думали, может ты укатил в Питер.
– Надо будет – укачу в Питер.
(Старик и Сева, одинаково властные, не давали друг другу спуску.)
– Когда же и погулять-то, если не смолоду? – осторожно вмешалась мать. – Он ни разу не приходил выпивши. Нет у нас на него обиды.
– Молчи! Ты ему не судья. Ты ему потатчик!.. Еще бы недоставало, чтоб выпивши!.. Не время вроде бы для гулянок… А ежели подоспело – пусть женится. Что ж!..
– Ты уж скажешь, отец, – заскрипев пружинами, робко сказала мать.
Сева, не соизволяя ответить, прошел к себе. Он хлопнул дверью так громко, что разбудил Катю.
– Сева?.. Она меня била… Била!
– Кто избил? Что случилось?! Говори толком. Тише, на нас оглядываются… Ну? Говори.
Кира не в силах была говорить. Упав на скамейку, она заплакала и вдруг, – он не сразу понял это и от срама зажмурился, – прижалась с маху к его плечу.
Они сидели в одном из самых людных городских скверов, в час пик. Он чувствовал сквозь рубаху тепло ее слез, она жалась к нему, как будто хотела в него вдавиться. И… такова уж беспримерная несправедливость жизни – в эту минуту первой (и полной) Кириной искренности ему захотелось отодрать ее от себя, как отдирают вцепившегося котенка… Только то он и видел, что ее сутулую спину и острые, шершавые, вздрагивающие локти.