Меня раздражало, что приходится столько ломать голову над этой чепухой: все это теперь не имело ко мне отношения. Беспокоиться нужно было о вещах гораздо более важных: например, как запросто земля продолжает крутиться без дяди Ксавьера, словно не заметив этой утраты, словно его здесь и не было. Козы должны были зачахнуть и отказаться от еды. Оглушенные горем птицы должны были замертво падать с деревьев. Река должна была прекратить свой бег по руслу. Но этого не случилось. Им было все равно. Эгоизм природы, её равнодушное, упорное, непрерывное стремление вперед, её неспособность понять всю огромность постигшей её утраты приводила меня в ярость. Я слышала, как он ворчит у меня в голове:
— Ну что с тобой такое, а? Зачем ты зря тратишь силы, зачем терзаешь себя и печалишься?
И там, в голове, я отвечала ему, что печалюсь оттого, что все кончается. А он смеется и говорит, что для такой умной женщины я на удивление глупа.
— Ну что, что кончается-то? — говорит он. — Ничего. Ничего не кончается. Нет на свете такой штуки, как конец.
Или, может, я сама это говорю. Трудно сказать. Потом он говорит — и уж это точно он, дядя Ксавьер:
— Я знаю, что с тобой. Ты не ешь. Сейчас же иди и съешь что-нибудь.
Утром в день похорон из Парижа прибыла жена Гастона, Сандрина. Я удивилась, увидев её. Это была маленькая, худенькая женщина с большими глазами. Одевалась она изящно и со вкусом, во все черное. Она поцеловала нас всех, критически оглядев меня с ног до головы и сказала, что рада со мной наконец познакомиться. Она мне понравилась, и это меня смутило. Трудно было представить её женой Гастона. Приехали они порознь. Я его избегала. Боялась поднять на него глаза.
После панихиды мы шли за гробом к кладбищу на краю города. К нам присоединилась половина жителей Куса. Жаль, что это не Ксавьер организовал, нет, правда. Tante Матильда возглавляла процессию, рядом с ней шли священник и Гастон. Я не поднимала головы и сконцентрировала все внимание на диких цветах, растущих по краю: вербена, душица, мыльнянка, василек обыкновенный. Впереди нас шесть подвыпивших фермеров в отутюженных, начищенных темно-синих костюмах с почтением несли на плечах гроб. За нами шествовали их жены в лучших летних платьях. Пухлыми, рыхлыми руками они поддерживали своих престарелых матерей, одетых в черное, знавших Ксавьера мальчонкой, их полные достоинства лица прорезали страдальческие морщины, словно они годами выстраивали непроницаемую защиту против возраста, боли и потерь. Собаки и дети на велосипедах замыкали процессию. Смотрите, сколько народу, и все они вас любили, сказала я Ксавьеру.
Края предметов туманились и расплывались. Я сосредоточилась на яме, беспощадно закусив нижнюю губу. Изучала мельчайшие детали и отказывалась думать о том, что гроб немного кособоко опускают в эту бесстыдную, пахнущую землей дыру. Я наотрез отказывалась думать о том, что там, в гробу, внутри. Люди вокруг меня плакали и промокали платками глаза. Я мигала и смотрела вверх, на грачей, рассевшихся по веткам, и думала о том, как ветер переворачивает листья, подставляя солнышку их бледную изнанку. Однажды я случайно поймала взгляд Гастона, стоявшего по другую сторону от могилы. И поспешно отвела глаза.
Потом, в Ружеарке, мы пили миндальный ликер и портвейн и заедали маленькими миндальными печеньями. Когда я спустилась в подвал за очередной бутылкой, Гастон пошел следом.
— Я не могу с тобой говорить, — сказала я. — Не сейчас.
Меня бесило, что он так похож на Ксавьера, и телом, и душой, и вместе с тем — не Ксавьер.
— Если все получится, — сказала я, — то через пару дней я буду в Марселе.
Но даже произнося эти слова, я знала, что не буду ни в каком Марселе через пару дней. Все слишком далеко зашло. Мы трое, Крис, Маргарет и я, всю жизнь убегали. Пора остановиться.
Он глядел на меня удивленно, будто тоже не верил, что я поеду в Марсель.