И расставание тоже прошло, как всегда. С одной лишь поправкой: Нелли попросила подвезти ее к площади Согласия. И вновь Реджинальд вышел из машины и последовал за ней. Ему нужно было увидеть, во что она превратится. Быть может, она становится вульгарной и приниженной лишь оттого, что возвращается в свое, особое окружение? Быть может, она надевает маску обыденности только по вине личных или домашних забот? Быть может, в любом другом месте, — например, вот в этом, где все дышит роскошью и величием, или там, ближе к Сене и Лувру, или в садах Тюильри, — она остается самою собой? Увы, на эти вопросы ему пришлось ответить отрицательно. На площади, где Людовик XVI вновь обрел свое королевское достоинство, простив народу свежие исторические события и следы пуль на стенах отеля Крийон, Реджинальд увидел, как прежняя Нелли сменила свою царственную поступь на быструю и жесткую походку; ее лицо было скрыто от него, но он угадывал выражение по волосам, которые тоже казались теперь упрямо-непокорными, — оно сделалось сухим и недобрым. И заботы сразу обрели практический смысл: сейчас Нелли останавливалась не только перед теми витринами, что привлекают возвышенные натуры. Да и красота ее пошла на убыль. Правда, не настолько, чтобы какой-то прохожий не заговорил с нею. Она тут же поставила его на место. Женщины с возвышенной душой не дают себе труда ставить на место невоспитанных нахалов, они просто отстраняют их — улыбкой, взглядом, молчанием. Нелли же осадила мужчину умело и решительно, как женщина, привыкшая ставить мужчин на место.
Реджинальду пришло в голову внезапно подойти к Нелли, чтобы проверить, способно ли его присутствие прямо посреди этой улицы вернуть ей то, что так безжалостно покинуло ее. Он догнал ее. Сейчас она наверняка сгорит со стыда, застигнутая врасплох, разоблаченная им в самом средоточии той жизни, что явно была ее обычным существованием. Он тронул Нелли за плечо. Но среди всех касаний руки, во всем Париже и во всем мире, Нелли различила и узнала руку своего друга, и обернула к нему лицо их послеполуденных часов, и вмиг засияла прежней красотой, и обрела прежнее величавое спокойствие. Реджинальд взял ее под руку и остановил под каким-то благовидным предлогом; и опять все в их разговоре было чисто и правдиво, все было замечательно. Прохожие замедляли шаг, чтобы полюбоваться этой внезапно образовавшейся парой. Наконец Реджинальд попрощался…
Итак, это правда! Боже, какой грустный конец! Значит, все величие Нелли исходило только от него. Нелли становилась подлинной Нелли лишь рядом с Реджинальдом, для Реджинальда. При мысли о том, что он порождал в другом человеке возвышенные чувства, особую красоту, Реджинальда охватило глубокое разочарование. Это открытие привело его к размышлениям о себе самом. Если все благоволение мира, вот уже пять месяцев дарившее ему новую жизнь, если это познание любви, женщины объяснялось всего лишь взрывом чувств с его стороны, всего лишь какой-то магической властью над одним обыкновенным, скромным существом, значит, он обманут; значит, этот чудесный союз двух равных созданий — уже не триумф молодости, юной непосредственности и силы, а начало старости, жалкая комбинация из сорока лет и жизненной умудренности, двадцати лет и любовного легкомыслия, которая и образовала — но только как химеру, на манер Фауста с Маргаритой, — сию идеальную пару. Слезы закипели у него на глазах. Он совсем не хотел давать. Он хотел только получать. Можно ли испытать большее отчаяние, чем отчаяние человека, думавшего, будто он должник, а оказавшегося благодетелем?!
Он попытался на будущее отказаться от этой роли. Приходил на свидания то мрачным, то чересчур требовательным. Мучительная неуверенность, сомнения в собственных поступках и чувствах делали его нервным, почти грубым. Не следует думать, будто дурное настроение, которое он срывал на Нелли, объяснялось только ее жестами и обликом. Она-то ничуть не изменилась под этим градом капризов и едких упреков, удивляясь им ровно настолько, насколько удивилась бы подлинная Нелли, ласково успокаивая и утешая его. Ибо величие Нелли заключалось не в одной способности к банальной мимикрии, оно зиждилось на куда более солидной основе. Но Реджинальду не становилось легче от сознания того, что в нем скрывается обличитель.
В течение последующей недели он не удержался от искушения заставить ее лгать, побудив рассказывать о странах, где она никогда не бывала. Просто невероятно, как она умела скрывать или приукрашивать то, что Реджинальд мало-помалу узнавал от нее. Никто не назвал бы это ложью, — скорее, родом стыдливости. Легко, непринужденно и, одновременно, с инстинктивной робостью непорочнейшей из дев она одной удачной недомолвкой могла завуалировать все, что ее истинная жизнь заставляла скрывать от него. Она проделывала это столь искусно, что иногда Реджинальду казалось, будто все тайны Нелли движут ею не более, чем первородный грех движет любою из женщин. Иными словами, то было чисто теоретическое, весьма спорное влияние: если первородный грех сделал Нелли вульгарной и черствой, то ложь освобождала ее от этих недостатков, озаряя ее истинную жизнь ослепительным светом правды. В общем, то была сложная игра; она сбивала Реджинальда с толку тем более, что его донимала ревность. Он пытался бороться с нею, внушал себе, что Нелли свободна в своих действиях. Но тщетно он силился вспомнить, какие клятвы, какие свидетельства верности она давала ему: он с тоской обнаруживал, что эта женщина, которую он считал своей-единственной возлюбленной, ни разу не сказала ему, что любит только его, что у нее нет другого любовника, что она не живет с другим мужчиной, с двумя мужчинами, со всеми мужчинами на свете. Эта женщина, созданная для него одного, никогда не уверяла его, что не принадлежит любому. В этом пункте никакого обмана не было. Она никогда не отмежевывалась от всего, что есть страшного в жизни, не говорила, что у нее нет тиранки-матери, смешного и нелепого друга, мелкого, банального существования. Он пытался заставить ее сказать — с помощью всяческих уловок, на какие поддалась бы любая другая женщина в порыве нежности или по неспособности смолчать, — что она живет только для него, только с ним. Но ни разу его старания не увенчались успехом. Казалось, она ничего не знает о своей второй жизни, однако, никоим образом не склонна компрометировать себя отречением от нее. Она просто делала для настоящего то, что многие другие любовники делают для будущего: умалчивала. Сколько раз его одолевало искушение выдать себя и объявить ей, что он знает все. Но он неизменно сдерживался; его останавливало что-то вроде жалости, какую испытывают к сомнамбуле перед тем, как выкрикнуть ее имя.