Всё, чем я располагала — это телефон, микрофон и диктофон; сейчас они были бесполезны. Вести съёмку в такой отвратительной обстановке невозможно, да и не до того мне было. Увы, я пожертвовала ценным, уникальным репортажем ради спасения собственной жизни. В тот день и час в моём теле умер корреспондент и репортёр, но остался жизненный дух.
Что было дальше — не припомню. Очнулась уже в больничной палате, белый цвет стен которого нестерпимо действует мне на нервы до сих пор. Я твержу этим горе-докторам о том, что всё виденное мной есть явь, но они лишь посмеиваются и прикасаются своими лапами к моему туловищу, насильно делая уколы и впихивая в рот медикаменты. Единственный лояльный мне врач — г-н Барабер, которому не всё равно; он выслушивает и понимает меня, но слишком беспомощен, чтобы противостоять всем прочим своим коллегам.
Интересно, веришь ли мне ты? Ведь ты всегда был верным другом. Кое-что я всё же успела запечатлеть на плёнку; она в надёжном месте. Что же до меня, то скоро я сбегу отсюда, и вот тогда...».
Письмо оборвалось многоточием. Были бы у Игоря волосы — они встали бы дыбом.
Тут Игорь, огорошенный, подавленный, вдруг медленно поднялся с кресла, неторопливо подошёл к зеркалу-трюмо, и начал надевать на себя женское платье. Он надел парик и нанёс себе макияж, после чего обратился к отражению журналистки в зеркале со словами: «Ну, здравствуй, Диона...».
Фрик
Мне нравится блуждать в пространстве; я одинокий серый волк. Мне нравится бродить по безлюдным местам в ранние часы, когда многие ещё (или уже) спят. Меня мало заботит утренний холодок, пронизывающий насквозь всё моё худое, усталое от этой никчемной, бренной, скучной жизни тело. Мне импонирует исследовательская деятельность учёного-ботаника, злого гения и отшельника — в особенности после событий, свершившихся много лет назад, и после которых мне стало открываться такое, что не снилось никому и в страшном сне.
Любознатель, травознатец, искатель приключений, авантюрист, естествоиспытатель — чёрным, как ночь, февральским утром я направился к северо-западу от своего тайного убежища, дабы вновь вкусить тот неповторимый запах необычного, неизведанного... И мне повезло, мой друг: спустя некоторое время я, держа в руке карманный фонарь, уже сгибался над свежими волчьими следами!
В деревне нашей меня считают чудаком и сторонятся (равно как и я в ответ). Все смеют утверждать, что виденные накануне мной следы — собачьи, ведь в округе нашей и в помине нет волков. Но я-то знаю лучше, я попросту уверен: такие большие, такие странные следы в принципе не могут быть собачьими!
На следующий день я направился к искусственно созданному озеру, питающимся от реки посредством специально возведённых некогда каналов. Возможно, сегодня мне повезёт куда больше, и я докажу им всем, что я не просто видел волков — надеюсь, я приведу неоспоримые доводы в пользу того, что волки эти — самые настоящие ископаемые монстры навроде оборотней; что эти существа — не этой природы, но куда древнее. Может быть, они обитали здесь, в этих богом забытых краях ещё задолго до становления человека как вида. Посмотрим, и да пребудет со мною удача...
Однако у вытянутого, продолговатого озера внезапно наступила весна, и чем ближе я подходил к нему, тем больше проваливался. Что это? Береговая линия началась раньше? Как я не увидел скрытого?
Зрение у меня и впрямь неважное: это не обычная близорукость, но сложный миопический астигматизм, и левое око видит хуже правого. Сейчас стало ещё хуже: как назло, очки мои запотели, и я не видел абсолютно ничего. Зато я с восхищением слушал тишину, с упоением внимал ей в эти краткие часы покоя.
В обыденной мирской жизни меня окружает неисчислимое количество источников самого разнообразного шума: гул автомобилей, грохот на ж/д путях, электродрель, визги и беготня странных, непонятных лично мне созданий, именуемых «детьми»... Здесь же, в сей ранний час вроде бы и страшно находиться вдали от так называемой «цивилизации», но в то же время хорошо и даже чудесно; уютно, комфортно, спокойно. В эти редкие минуты я испытываю некоторое умиротворение; самое настоящее и самое искреннее. Мне удивительно приятно быть вне общества людей, я чувствую знатное облегчение. Это уникальная возможность остаться наедине со своими мыслями, сосредоточиться на какой-то высокодуховной идее; возможность погрезить, помечтать в полнейшей тишине... Тишина... Люблю я слушать тишину — ведь когда я её слышу, все другие звуки становится несколько другими; через призму тишины все эти звуки приобретают свойства иного характера. Такой вот парадокс: уловив тишину, я как бы снимаю дымку с других звуков, наступает успокоение и внимательность. Некоторые из них всё столь же безобразны на слух, но другие (в особенности альфа-волны, а также звуки, идущие из подсознания) обретают совсем иную форму, их совокупность представляет собой совершенно иную картину — более гармоничную, более приятную. Я как бы в мини-раю, если можно так выразиться. Говорят, умение слушать других — это искусство; но ещё большее искусство — это услышать в себе и вокруг себя нечто такое, аналогов чему нет нигде. Едва уловимый, почти не слышимый, но не раздражающий гул посреди гробовой тишины — это и есть альфа-волны, издаваемые человеческим телом.