В сущности, общался я здесь пока с одним-единственным человеком — старшим распорядителем Лаггом. В его обязанности входило встречать новоприбывших «трудящихся» пациентов, обустраивать и обеспечивать работой. На вид ему было около пятидесяти. Сухая физиономия хранила серьезное, сосредоточенное выражение, весьма далекое от умиротворенности или блаженства. (Впрочем, он ведь не являлся пациентом клиники и не обязан был выращивать в себе соответствующие состояния духа.) Меня подмывало спросить, не является ли он «передумавшим», но лаконизм и малая эмоциональность ответов не располагали к доверительности. Длинный нос придавал лицу нечто лисье, но ни хитрости, ни подвохов, ни любопытства не замечалось. (Либо искусно скрывалось.) Тип, которого бы не выбрал ни в друзья, ни в исповедники, даже останься мы вдвоем на необитаемом острове.
Все мои попытки выудить у Лагга подробности здешней жизни, сплетни, яркие истории, оказывались тщетными. Старший распорядитель, скучный и чопорный, как престарелая гувернантка, ограничивался выдачей лишь самой общей информации.
Профессора Майера в данное время на острове нет. Где он сейчас? Возможно, на своей вилле на Сейшелах, возможно, в Париже, возможно, еще где-нибудь. Дело здесь настолько хорошо налажено, что его заместители отлично справляются и в отсутствие шефа.
Согласно внутреннему распорядку клиники пациентам не рекомендуется заводить самостоятельные знакомства. Отчего? А разве вас не проконсультировал перед выездом доктор Трейфул? Во избежание негативных эмоций и дисгармонии, могущих возникнуть между собеседниками, не прошедшими астрологического согласования.
Велик ли остров? По периметру побережье не превышает пятнадцати миль. Но он не рекомендовал бы отходить от жилой части. Нет, заблудиться здесь невозможно: со всех сторон море. Хищных зверей не водится, как и ядовитых змей. Но далекие прогулки также не предусматрены уставом клиники.
Он был гением занудства, старший распорядитель Лагг. И я от него отстал, в конце концов. Соблюдать внутренний распорядок клиники, конечно, не собирался и каждый вечер после работы совершал долгие прогулки вдоль кромки прибоя.
Одиночество нисколько не тяготило, напротив. Ещё меньше заботили пронизывающий ветер, громоздкие тучи, толпившиеся на небосводе, словно стадо надувных носорогов, хрустящий под подошвами лед. Несмотря на усталость после возни с досками, мог бродить допоздна. Пару раз даже обошел остров по периметру и возвращался в свою избушку глубоко заполночь.
Времени на прогулки хватало: из всех многочисленных процедур клиники за первую неделю удостоился лишь двух коротких бесед со специалистом. Сухонький пожилой мужчина, похожий на легконогого паучка (длинные растопыренные пальцы, круглые, странно недвижные глаза), представился доктором психиатрии и магистром психоанализа Роу. Он задал несколько вопросов, дублирующих те, что были в тест-анкете, со скучающим видом предложил поучаствовать в групповых медитациях.
Я отказался, объяснив, что в первые дни хочу попытаться достичь нужного состояния духа посредством одиноких блужданий, тет-а-тет с первозданным простором. Психоаналитик не стал настаивать. Спустя три дня позвал меня снова и, уже не задавая пустых вопросов, повторил свое предложение, добавив к нему таинственную «комнату вечности». Но я и тут остался верен своим прогулкам, ставшим уже почти ритуальными, не желая менять их на нечто сомнительное, могущее разрушить мой зыбкий покой.
У доктора-паучка была забавная привычка: в начале беседы и в ее завершении протирать ладошки с длинными палцами бумажными салфетками, по типу тех, что раздают в сапмолете. При этом в воздухе расплывался слабый аромат розовой воды.
В зоне разрешенного гуляния, в обжитой части острова то и дело попадались такие же одинокие фигуры. Оказываясь вблизи, мы сдержанно кивали друг другу, но не останавливались, дабы обменяться фразами о плохой погоде или отличном свежем воздухе. Реже встречались пары. Трех или более человек, собравшихся вместе, не замечал ни разу.
В обитателей Гипербореи я вглядывался с неподдельным интересом. Возраст большинства колебался от тридцати до пятидесяти. Женщин меньше, намного. Социальный статус определялся с трудом, так как практически все облачались в добротную, но не броскую одежду, главное назначение которой — защитить от хлесткого ветра. Среди женщин попадались ухоженные и недурные собой. Стариков и старух не было, за исключением одного — высокого, нарядного и величественного пожилого джентльмена. Инвалидов — хромых, слепых, колясочников — также не замечалось.
Меня, впрочем, занимал не столько внешний вид, сколько выражение лиц «гиперборейцев». Попадались и хмурые, и сосредоточенные, и отрешенные. Кое-кто медитировал, замерев у самой воды. Другие напевали под нос или что-то негромко декламировали. Некоторые с увлечением выискивали вдоль берега ракушки и разноцветную гальку.
Похоже, настырно-липкий вербовщик отчаявшихся душ Трейфул и в главном не обманул: многие обитатели острова пребывали не в самом плохом настроении. С виду, по крайней мере. Впрочем, подобный вывод я мог сделать, и не оглядываясь по сторонам: стоило лишь прислушаться к самому себе. И это при том, что пока лишен большинства здешних радостей: медитаций под китайскую музыку, общения с тщательно подобранными по звездам собратьями. Не говоря уже о таинственной инсуффляции. Впрочем, возможно, именно отсутствие бесед с себе подобными и всяческих заумных техник и привносит в мою душу такой покой?
Песок поскрипывал под толстыми подошвами непромокаемых ботинок. Взбаламученный океан глухо ворочался и шумел, и шум его был подобен шелесту крови в ушах. Еще немного, и они сольются, станут одним целым — кровь, обитающая во мне, тепленькая, ропчущая и тоскливая, и океан, холодный, вечный, самодостаточный.
Вспомнилась фраза из книги русского автора, прочитанной не так давно: «Я никогда не понимал, зачем Богу было являться сюда в безобразном человеческом теле. По-моему, гораздо более подходящей формой была бы совершенная мелодия — такая, которую можно было бы слушать и слушать, без конца».
Смешной русский! Бог ведь и приходит в виде мелодии. Ежечасно, ежеминутно. Вот как сейчас. Немножко хмурая и грозная, но просторная до озноба мелодия, музыка прозрачной живой воды, жадных чаек, толпящихся туч.
Бог-мелодия, надо же… Положительно, остров Гиперборея действует благотворно на мою психику — еще одно тому подтверждение. Всегда был склонен к совсем иным дефинициям Всевышнего. В виде антропоморфном ощущал Его неким существом, кто меня ненавидит, причем активно, страстно и действенно. Абстрагируясь же от личных качеств — некая направленная на меня извне разрушительная сила.
Когда-то я сравнительно легко преодолел пропасть между ментальной установкой «Бога нет» (следствие юношеского материализма, противостоявшего родительскому воспитанию) и «Бог есть». Но вот между последней максимой и пресловутым утверждением «Бог есть любовь» пропасть оказалась бездонной, непреодолимой никакими силами. Во всяком случае, для меня.
Мои высокие размышления прервали звуки чужого присутствия. Я оглянулся, досадуя.
Метрах в двадцати, у самого берега, в профиль ко мне стояла девушка. Чуть пританцовывая, увязая сапожками в мокром песке, подставив лицо и короткие волосы грубой ласке ветра.
Совсем юная, тинэйджер — она-то какого дьявола здесь? Неужели «хроническая»? Насколько я понял из болтовни Трейфула, молодые редко бывают «хрониками», точнее, им труднее поставить с уверенностью роковой диагноз, причислить к сонму обреченных.
Ждет своего безболезненного укола и кайфует…
Я быстро пошел прочь от берега, не оглядываясь.
Львиная доля ужаса заключалась в том, что девушка напомнила мне её — мою шестнадцатилетнюю дочь, беспутную, безбашенную и бессердечную. Схожая фигурка: невысокая, с широкими и острыми мальчишечьими плечами и округлыми женственными бедрами, короткая растрепанная стрижка, обтягивающие джинсы с дырами на коленках.
Напомнила? А разве я забывал? Никогда. Лишь в редкие минуты отстраненности и покоя отдыхал от мучительного образа, переставая держать в сознании.