* * *
Оделся, вышел — там какой-то Фет:
прозрачный день, приятная прохладца,
всеобщий праздник и физкульт-привет,
и звуки множатся, и лучики дробятся.
Не осень, а сплошное ар-нуво.
И я смотрю на это охренело.
Насколько ж трудно, чтоб из ничего —
и твердь, и небо!
* * *
От плоского ветра пустыни времён
по горлу, шуршащему сухо,
бредут пилигримы, спуская дары
в Норвегию вольного брюха.
Пыхтит паровозик сквозь арку в скале —
пузато, напористо, гордо;
дворовые тролли гоняют в хоккей
в коробке замёрзшего фьорда.
Раз в год Муми-тролль из соседней норы
зайдёт перекинуться шуткой.
Раз в год перекур в неразгаданный сон,
и жуткая жуть в промежутке.
* * *
Ты зубы не скаль, упрекая
в старушечьем скрипе жильё.
Россия, товарищ, такая,
какой ты услышишь её.
Что мусорный шелест с экрана?
Что цац каблучков антрацит?
Закатного неба мембрана
над полем вспотелым гудит…
Растянуто лает собака,
как будто бы из-под воды.
Видать, награждают баскака
медалью за взятие мзды.
Россия, товарищ, такая.
Такая, но это не всё.
Беззубый баскак, обтекая,
поймёт: и ему хоросё.
А ты лучше думай о лесе,
он зво́нок, рождественски бел.
И вспомни военные песни,
которые дедушка пел.
* * *
Сейчас позволь к тебе прижаться ухом,
послушать, будто радио соседей,
как сердце на параде марширует,
победу одержав в войне любви.
Посмотрим скандинавское кино,
вот прямо в этом зеркале посмотрим.
Вот прямо будем долго посмотреть,
ты очень там удачна в главной роли.
Я мягкий, словно тот гиппопотам,
набитый синтепоном и Синатрой.
Теперь их набивают Моргенштерном
(такого я не стал бы покупать).
Потом был снег, пространные пространства,
прохожие (неважно для сюжета).
И мы идём, собаками ботинок
обнюхивая свежий гололёд.
На выставке проветриваться будем,
где главные художники эпохи
граничат с гениальностью по морю,
в нейтральных водах добывают сельдь.
* * *
Двукопейка волшебная родом из СССР,
земляки мы с тобой, и я тоже немного колдучий.
Не купаться могу на заливе претензий и ссор,
не дышать ламинарией, камушков пяткой не мучить.
Побережье полно хлопотливыми залпами птиц,
у холодной губы — чебуречных белеют нарывы.
Я тобой не платил, я не смог бы тобой заплатить,
двукопейка моя, чешуя от разделанной рыбы.
Некто в шапочке вязаной смотрит с тебя на меня,
а не глобус в колосьях, которому больше не светит.
Я люблю. Это сложно. Но всё остальное — фигня.
Коммунизм наступил, почему-то — в отдельном поэте.
* * *
На тарзанке тарзанке
я качался качался,
и скрипела скрипела
надо мной высота
девяносто шестого,
девяносто седьмого,
девяносто восьмого.
Школота школота.
Тут монтажная склейка.
Первый курс универа.
На экзамен экзамен
я несу чертежи.
Минус двадцать четыре
и ажурная пена
по губам у восхода.
Покажи покажи.
Тут монтажная склейка.
Тут ажурная шейка —
и духами, и телом.
Укушу укушу.
На кровати кровати
превращения чудо
из служанки служанки
в госпожу госпожу.
Не обидно обидно,
не досадно досадно.
Всё проходит проходит,
кроме вечного «днесь».
Хнычет кресло-качалка
(тут монтажная пена).
Вот и метка на карте:
«Вы находитесь здесь».
* * *
В карантине ждёшь волшебной грани,
за которой «выйдем на плато».
Сколько дряни, сколько милой дряни
по карманам старого пальто.
Жаркий трепет, колкие мурашки,
мёрзлый март и мёрзлое «пока»
превратились в мятые бумажки,
липкий почерк крошек табака.
Где-то в прошлом, на случайной вписке,
девушка-беспечные-шаги
пальцами постельной пианистки
складывает сердце из фольги.