Когда возвращались ко мне, я спала, то и дело, больно ударяясь головой о дверцу.
Герман, а так звали водителя, взрослый крепкий парень, когда мы подъехали к моему дому, предложил сигарету и спросил:
— А предки-то куда укатили?
Я отказалась от сигареты, сказала, что не курю. Герман одобрительно кивнул, а затем достал из кармана плитку шоколада, разломил её и протянул мне.
— Так, а родители-то где? — повторил он.
Вдруг стало до слёз обидно, что я могу прийти домой хоть под утро, что никому нет дела до того, сколько я выпила и где сейчас шаблаюсь. И я разревелась…
Утром, отодвинувшись на край кровати, с ужасом смотрела на спящего рядом чужого парня. Ночью всё это выглядело как-то по-другому.
А потом… А потом я влюбилась. Я, как щенок, заглядывала Герману в лицо, вся моя жизнь превратилась в ожидание.
Это правда — чем беспомощнее женщина в глазах мужчины, тем сильнее мужчина. Герман был для меня взрослым, сильным, хорошо разбирающимся в этой жизни.
Я вздрагивала от каждого звяканья лифта. Я бессильно плакала от нарастающей паники, боялась, что Герман перестанет приходить.
— Господи, — умоляла я, — я не хочу его терять. Я не могу его потерять. У меня никого больше нет.
А где-то там, в неведомых измерениях, Бог и у него полно своих дел.
На всех моих картинах был Герман, даже женские лица смотрели его глазами.
Он ревновал меня к моему увлечению. Я рисовала тайком. Герман находил мои картины, ругался, рвал их.
— Ну, что я сделала? — спрашивала я, а из глаз катились слёзы. Я и по сей день не могу простить себе этих слёз. Что со мной было не так?
Что отдаёшь, то и получаешь. Сейчас понимаю, что отдавала себя как на закланье — и ничего взамен! Конечно, нелегко любить залитую слезами и соплями девчонку.
В обязательную программу наших встреч входило:
— Я люблю тебя.
— И мне с тобой классно, но есть дела поважнее, — говорил Герман, а я-то верила, что он понимает, в чём смысл жизни.
Через месяц я залетела. У Германа был знакомый врач. Герман обо всём договорился.
Клацая зубами, вечером клянчу:
— Гера, а можно я не пойду?
— Нельзя, — говорит Герман и ухмыляется во весь рот. — Пять на два не делится.
Когда я вспоминаю это, мне хочется вызвать у себя амнезию.
— Ложись спать, а завтра в семь я заеду за тобой, — приказывает он.
Ночью мне приснилась маленькая девочка.
— Как тебя зовут? — спросила я.
— Анечка.
— А почему ты здесь? — опять спросила я, удивляясь, что такая кроха одна сидит на берегу озера.
— Я твоя дочка.
И девочка заплакала.
И тогда я поняла: никто ничего мне не должен. У меня есть я и моя дочь. За них обеих только я в ответе.
Герман уговаривал, кричал, обзывался, а затем надел куртку, поднял воротник, натянул шапку поглубже и вышел, не забыв бросить ключи от моей квартиры на полочку для обуви.
У меня родилась девочка. Её на весь день унесли под кислород и капельницы. Врач, пожилая женщина, раздражалась на меня, смотрела с нескрываемым осуждением, а мне так хотелось, чтобы меня кто-нибудь просто обнял и пожалел.
Когда мне наконец-то принесли дочку, я ничего не почувствовала. Вместо любви чувство вины за то, что нет любви к этому человечку. «Какая она маленькая, совсем крошечная, — думала я, рассматривая живой свёрточек на руках,— но она будет постепенно расти. Потопает ножками. Научится говорить. Станет мне самым родным человеком, моя Анечка». Любовь незаметно пришла позже.
Из роддома меня забрал Герман. Появлялся, исчезал, но помогал.
и от этого на душе, как никогда, было мерзко. и от этого на душе, как никогда, было мерзко.
Самый конец октября. Нашей дочери исполняется годик. Я уже всё приготовила, накрыла стол белой скатертью. А главное — уговорила маму не приходить сегодня поздравлять внучку. Герман задерживался.
Зазвонил телефон.
— Здравствуйте, — говорит строгий женский голос. Голос очень взрослой женщины. — Вы Милана? — спрашивает она.
— Да.
— Я мама Германа.
— Очень приятно.
Женщина молчит. И я молчу, а сердце начинает покалывать.
— Что-то случилось с Германом? — первой не выдерживаю я.
— Да. Ты что же это, шалава сопливая, семью разбиваешь?
— Какую семью? — прошептала я, пытаясь отогнать непрошеную панику. Герман мне никогда не говорил о семье. Про маму — да, про семью — нет. Как-то я спросила его о любимой женщине, он возмутился: «Зачем это? Я ведь сейчас с тобой». Вот так.