И я вечерами, по выходным, прихватив Анечку и контейнеры с едой, оформляла свой вернисаж.
Я не спала ночами, у меня тряслись руки, когда развешивала свои рисунки, подолгу подбирала необходимые предметы интерьера, аксессуары, музыку. Всё распадалось. Музыка никак не становилась одним из элементов единства …
О моей выставке даже в местных СМИ написали на тему, как бережно в их городе относятся к талантам.
Появился какой-то Юргис — чиновник от молодёжной организации в красных джинсах и глубоко расстегнутой чёрной рубашечке.
Юргис когда-то был Юрой, поэтому по-русски, иногда всё-таки подбирая слова, говорил без акцента. Юргис прошёл по залу, окидывая взглядом, как товар на прилавке, картины. Постоял передо мной, раскачиваясь на носках светлых туфель.
— А чего-нибудь этакого… необычного у тебя нет? — спросил он
Вдруг стало неприятно до брезгливого вздрагивания от вида оголённой воротом, без единого волоска, гладкой его груди.
— Ну, у тебя всё так просто. Обычно, — попытался растолковать он.
И здесь взгляд Юргиса замер на картине за моей спиной. На его лице проступили растерянность и смущение. Он подошёл ближе и завис. Эту картину я писала на вербное воскресенье, когда вернулась из церкви. Хотелось передать, почему-то непременно в оттенках серого, приглушённого, что всё жизненное — ценно, что и в обыденности можно быть счастливым. И вот сейчас, не это ли чувство ненавязчивого счастья выцепила из прошлой жизни генетическая память Юргиса при виде веточек вербы в стеклянной банке?
— Можно повесить мои картины вверх ногами, и тогда будет необычно, — предложила я, прощаясь с безликим представителем местной молодёжи. Он хмыкнул.
Через несколько лет у меня хватило ума сказать себе: «Нет, стоп. Лучше буду мыть полы, но у немцев и за деньги!»
Я заново лепила себя, по кусочку.
Работала райниген, ну, это уборщицей в разных местах. Последние годы убирала в детском саду — истинное удовольствие, пусть даже в таком качестве, побыть там.
Раз в неделю ездила в немецкое общество (клуб по интересам) на общественных началах. И так восемь лет. Сейчас работаю у них официально, как общественный педагог. Каждый день четыре часа занимаюсь с ребятами творчеством. На праздники выполняю детский шминке (как это по-русски?) Макияж!
Пишу проекты, но мне не хватает профессионального уровня владения немецким языком, чтобы проводить по ним праздники. Я у них одна русскоязычная. Работу свою люблю.
Моя Аня открыла косметикстудию. Шминкен для невест у неё нарасхват. Живёт недалеко от меня.
Время перелистывает день за днём.
Сегодня мне почти сорок. Есть мнение, если не влюбился до сорока лет, то уж лучше не влюбляться и позже.
Я понимаю: пролитой воды не соберёшь. А жизнь продолжается…
У меня появился друг.
Он так же, как и я, с Алтая, но он уже стал настоящим немцем Арнольдом (власть орла), а не Андреем (мужественным). Живёт в соседнем городке. Приезжает три раза в неделю. Мой мужчина надёжен, как плита. Приезжает в одни и те же дни, приносит одни и те же фрукты. Даже всегда одинаково раскладывает их в вазе: груши и яблоки, а сверху — гроздь винограда. Бутылка вина, мой любимый солёный сыр и пепси-кола.
Моя коллега как-то хвалилась, что с мужем у них отношения по науке: любовь три раза в неделю в определённые дни.
Пока я накрываю стол, Арнольд, как тюлень, фыркает под душем. А дальше всё как всегда. Стабильно. По науке. Арнольд иногда даже говорит, что любит меня.
Но я-то знаю, что наши души никогда раньше не были знакомы.
Вспоминаю ли я свою родину? Да, вспоминаю, но тоскую только по солнцу, которого было много. У нас здесь пасмурно.
У меня, наконец-то, всё сложилось. Есть работа. Личная жизнь.
Проклятое одиночество приходит под утро. И тогда я просто лежу и жду, когда посветлеет за окном, а иногда встану, накачу немного водочки, затем всплакну тихонько, и вроде бы как полегчает.
Хуже то, что картины не пишутся. Возьму кисть, мазну по холсту, а ничто не ведёт руку. Не звучит душа. Фальшивит.
Конец