Ещё Сёмыч говорил: «Пиши всё, что бог на душу положит…». Но, то ли Бог ничего не положил, то ли дырявая душа его всё роняла. И уже давно неприкаянно стоял в гостиной мольберт с застывшим на нём пятном недописанных пионов в синей вазе.
Время шло, а он так и оставался хорошо зарабатывающим рисовальщиком.
Художник закрыл глаза и потер лоб. Художник почувствовал, как подступает отчаяние. Стало трудно дышать. Он подлил себе до краёв ещё не потеплевшей водки, подошел к окну и приподнял раму.
Там, за верхушками тополей, огромное небо. Оно похоже на небо над бабушкиным домом.
Прошлым летом, когда бессмысленность жизни окончательно скрутила, поехал он в заброшенную деревню. Нашёл бабушкин дом. Соседские дома, когда-то кирпичные и добротные, не сохранились – разобрали на строительный материал. Затянувшиеся ямы на их месте заросли сиренью и шиповником. И только бабушкин дом одиноко стоял со съехавшей набекрень прохудившейся крышей. В одном окне даже сохранилось запыленное стекло. За домом толпились одичавшие деревья бывшего сада. Вдохнув глубже, он почувствовал запах яблок, гниющих в траве под ними. На почерневшей двери висел замок, и он не стал вламываться в дом. Перевесился через подоконник с отслоившейся краской и заглянул внутрь. Сердце сжало виной и памятью. Затем сел на покосившиеся ступени крылечка и огляделся. Рядом живой веткой поникла умирающая черёмуха. Люди не бывают так честны в своих чувствах как природа.
Воспоминания освободились от слоя нынешней жизни и наполнили его ощущением детства. Вспомнилось, как на зорьке они с соседским Стёпкой шли по заливным лугам, затем по краю лесочка к озеру удить рыбу. Вечером медленно, поднимая серую пыль, шло коровье стадо по улице. Затем бабушка наливала ему пузырчатого парного молока. «Умаялся?» — спрашивала она. Все это пришло ему на память, пока он сидел на облупленных ступеньках.
Он поднял глаза. Над ним — родниковое небо. И так светло стало на душе, так свободно.
И почему-то казалось тогда — это единственное, что важно. Стало пронзительно одиноко. Он почувствовал себя песчинкой, маленькой, ничего не значащей. Он вспомнил, что смертен. Удивительно, но он никогда ещё об этом не думал. Зачем тогда вся эта суета? Навалилась безысходность, и он не мог и не видел смысла избавиться от неё.
Это изматывающее ощущение своей ничтожности было с ним долгое время. Неразборчивое дружелюбие прибивало к нему разный люд, но никому из них он не отважился бы признаться, что несчастлив.
Утром следующего дня он привычно заваривал кофе, когда на кухне появилась заспанная жена, потянулся к ней. Это было неосознанное движение. Отчаянно хотелось разорвать ощущение никчемности и одиночества прикосновением к кому-то родному, тёплому. Безразличный кивок жены остановил его. Она сделала вид, что не заметила его порыва.
Неделю тому назад на стоянке возле дома его окликнул мужчина из припаркованного рядом джипа. Он остановился. Мужчина вышел. Он не сразу и понял, о чём говорит этот человек, а когда понял, не мог поверить в то, что слышал.
«И что нашёл в ней этот мужлан?» — думал он, и так хотелось, чтобы жена ушла к этому человеку, который сейчас просил отпустить её. А уж он, брошенный и свободный, избавился бы, наконец, от постоянного чувства вины.
Жена сказала, что да, этот мужчина любит её, предлагает уехать к нему в деревню, где у него добротный дом и хозяйство. Рассказала, но не ушла…
За окнами ресторана зажглись фонари. Возле Художника появились незнакомые люди. Он заказал водки. Официант, белобрысый и субтильный, маскируя раздражение улыбкой, принёс графин с водкой, а затем ещё…
Дни, наполненные работой и устроенным бытом, тянулись чередой. Но, когда умерла мама, домой не всегда хотелось. Художник дома мёрз. Жена объясняла это тем, что он — творческая натура, а они, жена где-то читала, любят тепло. Он же никак это не объяснял, он просто лежал на диване, укутавшись в плед. К мечтам Художника создать свою картину жена пренебрежительно не относилась, но никаких попыток понять их тоже не предпринимала
А иногда наползала тоска, тёмная и плотная. И тогда он запивал. А через несколько дней, обжигаясь горьким кофе, нехотя спрашивал:
— Что в школе новенького?
— Да всё то же. Что там может быть нового? — кривила жена бледные губы.
«Боже, какая же она тусклая. Хоть каплю краски брызнуть бы, хоть один мазочек», — думал Художник.
— И что ты опять упился? — неизменно спрашивала она