К счастью, наш историк-повествователь сохраняет ясность профессионального видения, хоть мы и знакомимся с ним на самой уязвимой для посторонних влияний начальной стадии обработки фактического материала.
Пусть собранные ученым данные разномастны, неравноценны, грешат недомолвками, противоречиями или чрезмерной эмоциональностью — весь этот кажущийся хаос четко организован. Разрозненные клочки фактов и событий слагаются в последовательное повествование.
В романе «Личность» нам открывается новая грань таланта Голуя-художника, мастера своеобразной, впечатляющей мозаики. Кстати, смело примененный здесь прием монтажа имитированных документов и цитат писатель впервые опробовал при построении рассказа «Это», в чем легко убедиться, заглянув в изданный на русском языке сборник «Современные польские рассказы» (1969). Аналогична задача и у собирателя материала о коммунисте — герое Сопротивления, «…нам нужна история живых людей, пусть даже они погибли. Для нас очень важно показать настоящих борцов». Собственно, такова задача и всего творчества Тадеуша Голуя.
Недавно «Трибуна люду» писала, что «для воссоздания правдивой картины любой эпохи существенна не только историческая достоверность, но и правдивое изображение героя человеком, а не монументом». Именно живыми людьми, олицетворяющими специфику определенных этапов польской истории, были персонажи исторических романов Тадеуша Голуя, реально существовавшие деятели польского революционно-освободительного движения Валериан Лукасиньский («Королевство без земли») и Людвиг Варынский («Роза и горящий лес»). Знаменательно, что революционные деятели прошлого упоминаются в числе духовных предтеч «Союза польской революции», созданного Потурецким. Показ идейной преемственности, движущей, конструктивной силы идей — одна из основных тенденций творчества Голуя.
Отнюдь не отлитым из бронзы предстает перед нами Вацлав Потурецкий. Это собирательный образ, явно в чем-то автобиографичный, а также впитавший, как мне кажется, лучшие черты поэта Игнация Фика — секретаря подпольного краковского горкома Польской рабочей партии, Эмиля Дедица, Адама Полевки и других представителей прогрессивной творческой интеллигенции Кракова, которых хорошо знал автор романа.
В сентябре 1939 года, после капитуляции, солдат спрашивает Потурецкого, тогда командира стрелковой роты: «Что теперь будет?» — «Борьба!» — бросает тот в ответ. Но он, разумеется, еще не вполне представляет себе масштабы предстоящей борьбы — борьбы оружием, устной и печатной пропагандой. И внутренних своих борений. Лишь со временем, например, осознает он, что уничтожит фашизм не повсеместная революция, а Советская Армия и что думать сейчас необходимо не о всемирной социалистической республике, а прежде всего об освобождении оккупированной Польши.
Фигура Потурецкого отражена в различных документах и свидетельствах современников, словно в осколках зеркала. Как бы исподволь возникает образ увлекающегося мечтателя, который со временем становится основателем, вожаком и комиссаром активного антифашистского союза, успешно руководит разносторонней боевой деятельностью подпольщиков и добивается идейного сплочения своих соратников, людей разного политического опыта и темперамента. Исторически закономерна духовная эволюция Вацлава Потурецкого. Логика борьбы с гитлеровскими оккупантами выдвигала подобных ему энтузиастов в руководители стихийно возникавших антифашистских организаций, которые потом естественно вливались в ППР. Масштабная, запоминающаяся фигура Потурецкого создана писателем по образу и подобию тех коммунистов, о которых говорил товарищ Эдвард Терек: «В рядах ППР, постепенно охватившей своим влиянием всю страну, выросли и сражались когорты выдающихся деятелей польского рабочего движения, прозорливые мыслители, организаторы, борцы за дело национального и социального освобождения».
При всем своем подвижничестве Потурецкий лишен плакатного аскетизма. Он по-человечески полнокровен, обаятелен, о чем свидетельствуют страницы, посвященные его взаимоотношениям с женой Вандой и дочерью. Он настолько честен, что даже оставляет документ-письмо дочери Анне, в котором признает утопичность уже отвергнутых им собственных теоретических предпосылок.
Вряд ли практически возможно выявить все обстоятельства жизни, борьбы и гибели героя романа, хотя у историка еще наверняка будут интересные открытия и находки. Ведь в конце книги выясняются некоторые новые важные штрихи его биографии борца-антифашиста. Но главное о нем мы узнали: свою историческую миссию он выполнил с честью.
«Я горд тем, что я — коммунист. Коммунизм — это будущее мира, а значит, и твое будущее», — подчеркивается в его письме-завещании дочери. В кромешной ночи оккупации коммунист
Потурецкий был нужен людям, ибо он владел даром прозревать грядущее. Примечательно, что в нем нуждались даже те, кто до войны травил его как большевика и безбожника. Годы боев и лишений, пройденные вместе с ним, ветераны-антифашисты называют лучшими годами своей жизни. И это понятно. Вацлав Потурецкий помог им осознать жизненную необходимость идей интернационализма, теснейшего польско-советского сотрудничества. Он привел их под знамена Польской рабочей партии, в рядах которой они, уже без него, погибшего на боевом посту, пришли к победе.
В светлой, оптимистической тональности выдержано повествование Тадеуша Голуя о трагичной судьбе борца. Книгу дочитываешь с ощущением, что Потурецкий не умер. Ведь он действительно живет в своих стихах, в благодарной памяти соратников, в сердце дочери, в бессонных ночах молодого историка, упорно разгадывающего хитросплетения военных судеб, в свершениях сегодняшнего дня свободной Польши.
М. Игнатов
Книга получила I премию на общепольском литературном конкурсе, посвященном 30-летию Польской рабочей партии
Описание картины
(еженедельник «Отчизна», Варшава, № 101/1972)
Ян Добрый никогда раньше не выставлял своих работ, и, возможно, никто никогда и не узнал бы о них, если бы не трагические события зимы 1970 года на балтийском побережье Польши и не случись так, что именно в это время я находился неподалеку от Нового Злотого. Заинтересовавшись сообщением о том, что «переговоры с рабочими происходят в необычной обстановке, в зале Дома культуры, где выставлены чудесные, волнующие полотна Яна Доброго, рабочего-электрика, в свое время известного всей Польше человека, ныне пенсионера…», я поехал в Новый Злотый.
Мне с трудом удалось попасть в город, поскольку связь с ним еще не была восстановлена. Я не жалею о затраченных усилиях. До Дома культуры я добирался по улицам, где еще лежал неубранный, тающий снег. Рабочие уже приступили к работе, однако воздух был насыщен тревогой, и это чувствовалось повсюду. На бетонной входной лестнице Дома культуры сидели четверо рабочих в синих комбинезонах и защитных касках, с красными повязками на рукавах. Они проверили мои документы. Их небритые лица были серыми от усталости и недосыпания. На фоне розоватой стены они выделялись ярким красочным пятном, тут я должен признаться, что к моим чисто художественным впечатлениям примешалось изумление: никогда еще мне не доводилось видеть столь революционной картины.
Вдоль стены зала довольно бессистемно были развешаны картины Яна Доброго. Я сразу попал как бы в другой мир, хотя эти четверо в комбинезонах с повязками, казалось, как раз подготовили меня именно к тому, что так захватило меня в картинах. Я сразу понял, что вижу перед собой живопись, весьма отличающуюся от довольно распространенных представлений о «воскресном творчестве» рабочих, понял также, что тематика картин созвучна веянию эпохи, придает творчеству художника глубокий смысл, который вряд ли можно найти в творениях любителей-самоучек, ибо в данном случае действовало не очарование примитивной живописи, а скорее то, что сутью картин Яна Доброго являлись политические проблемы. Я бы именно так это назвал. Я не специалист в области политики, я всего-навсего искусствовед, но ведь в ту зиму не было человека равнодушного к политическим проблемам. Декабрьские события 1970 года были еще свежи в памяти, и поэтому даже я имел право усматривать какие-то политические тенденции в столь необычном творчестве Яна Доброго.