И когда она возвращается в День послушания… Нет, он, конечно, носит… носил какое-то другое название. Или вовсе никакого. Самые важные для человека дни обычно не отмечены красным цветом в календарях — более того, сознание пытается размыть их, растворить до едва различимой тени, смешать с другими тенями так, чтобы непонятно было, где заканчивается одна и начинается другая, чтобы даже желания не возникло вглядываться в то, что показывает театр теней, не говоря уж о том, чтобы зайти за экран.
Катя стоит на коленях. Кто бы знал, сколько поз можно принять, если тебя поставили на колени, сколько точек опоры найти. Катерина плавно переносит вес с правой колени на левую, упирается в стену лбом и плечами, позволяя рукам расслабиться. Если открыть глаза и скосить их к носу, рисунок на обоях превращается в мультики. Сегодня мультиков не будет, Катя наказана, мама расстроена, два часа в углу на коленях и «подумай над своим поведением».
Катерина думает, что мама у нее дура. Ну при чем тут поведение, если и без того злющая англичанка опять пахнет перегаром и нижние веки у нее красные, точно в тон помаде подкрашены. Кто знает, что у нее случилось. Наверное, с любовником поссорилась, шепчутся девчонки в классе. Когда женщина ссорится с любовником, она ведь должна наказать какого-нибудь ребенка, правильно? Вот и мама, когда ссорится с дядей Володей, всегда найдет, за что Катю наказать. Глупо, конечно, но взрослые вообще глупые. И почему-то считают, будто дети еще глупее или вообще слепые. Не видят того, что им показывают по сто раз на дню, обсуждают за неплотно прикрытыми дверьми, выбалтывают по телефону. Тут и не захочешь, узнаешь: мама недовольна тем, что дядя Володя «тянет резину», «водит на поводке», «тот еще кобель», «заставляет в себе сомневаться». Катерина не очень понимает, как кобель может водить кого-то на поводке, но если между собакой и хозяином протянут поводок, то собака может тащить хозяина туда, куда ей хочется. Особенно если собака большая и непослушная. Интересно получается. Значит, дядя Володя плохая собака?
Представляя себе, как мама шлепает дядю Володю поводком, ругаясь: «Плохая собака, плохая собака!», а тот вертится, скулит и пытается лизнуть катиной маме руку или ногу, Катерина морщится. Фу. Гадость. Чем так, пусть уж лучше ставят на колени в угол и уходят, показывая: ты меня разочаровала, я тебя больше не люблю. Ну и пусть. Не бывает такой любви, которая бы выдержала, что ты получаешь двойки, что заставляешь в себе сомневаться, что ты плохая собака и лучшее место для тебя — угол, где можно просто встать на колени и подумать обо всем на свете. Только чтобы никто не узнал: ты совсем не раскаиваешься.
Катя хитро улыбается и садится на пятки. Надо дать коленкам отдохнуть, впереди еще целый час. Мама никогда не сокращает время наказания. А, ладно. Два часа — это не так много, можно и потерпеть.
Встань, шепчет себе Катерина. Поднимись на ноги. Стоять два часа на ногах труднее, чем на коленях, понимаю. Но ты все-таки встань.
Однако ноги не слушаются. Ноги, и те против меня, думает Катерина, мои же собственные ноги… И смеется, всхлипывает, икая, захлебываясь то ли смехом, то ли подступившими слезами, никак не может унять смех. Как мне поднять ту себя, которая Наама, с колен, если я стою на них с самого детства? Если уже не помню, каково это — распрямиться?
Послушная девочка. Тупая, молчаливая, ненужная, послушная девочка. Катька-подлиза. Звезд с неба не хватает, зато не хулиганка, не наркоманка, не хамка, не то что эти, современные… «Эти» — то есть непослушные, горячие, будто схваченные с неба звезды. Опасные, но притягательные. А вот Катерина не такая. Она никакая. Девочка-тень.
Это с нею ты собирался меня воссоединить, неожиданно понимает Катя. Слить воедино, сложить вместе, точно числа, в сумме дающие ноль. Зеро. Пустоту. Тебе удалось, Боху, Самаэль, хозяин Могильной Ямы. Я вспомнила ее, она увидела меня. Теперь придется выяснить, кто из нас больше — я или моя тень.
И маленькая Катя, не поднимаясь с колен, лишь голову повернув, многозначительно кивнула: придется. От ее взгляда взрослой, прожившей жизнь Катерине стало зябко. С прозрачного детского личика сердечком сверкнули непроницаемые, оловянные глаза. Словно кто-то взял и заменил живое, влажное, подвижное глазное яблоко на тяжелый металлический шарик. И эта мертвая оловянная поверхность СМОТРЕЛА. Она вглядывалась в Катю, ловя ответный взгляд, не давая отвернуться, не позволяя разорвать связь, давно не приносящую ничего, кроме боли и страха.