Лисси сгибается от хохота. Это первый искренний взрыв смеха за целый день, месяц, вечность катиного пути через ад, крестного пути владык. Отсмеявшись, Апрель вытирает слезы, выступившие в уголках глаз, основательно так вытирает, всей ладонью и даже тыльной стороной по-плебейски под носом проходится — а вместо ответа, разумеется, задает свой вопрос:
— Хочешь, чтоб я ему и дальше голову морочила?
— Может, тогда ты отвяжешься от моей головы, — пожимает плечами Саграда. Зная, что не отвяжется. Что Ата — бессменная спутница Гекаты, богини лунных обманов, наконец-то занявшей свое законное место в естестве княгини ада, среди прочих сущностей и титулов.
— О чем ты? — искренне удивляется Апрель.
— Об ЭТОМ! — тычет пальцем Катерина в провал, над которым вот-вот проломится днище преисподней, словно у корабля, налетевшего на скалы.
И видит в глазах богини безумия растерянность.
— Не пугай старых богов, — вполголоса говорит Кате Люцифер, — они, в отличие от нас, видят только прошлое.
— В отличие от нас? Прошлое?
Ты ведь уже поняла, что он имеет в виду, говорит себе Саграда. Так зачем переспрашиваешь, хмуришь брови, пытаешься отгородиться от того, что понято и принято, принято давно? Весь твой крестный путь тебе понемногу, будто пшено горлице, скармливали то, что нельзя увидеть в один присест, потому что некоторые прозрения убивают. Они подсовывали тебе прозрение по кусочкам, дольками, намеками.
Катерина хватает свой бокал — хорошо хоть не чашу скорбей, хватит с нее соленой водицы — и глотает, давясь, не то ром, не то текилу, не разбирая вкуса, не испытывая опьянения — добрая треть литра заходит, как лимонад. Люцифер смотрит на нее прозрачными глазами Баала, в которых цвет выжжен яростью солнца. Не пытается согреть свою Саграду сочувствием, как делал обычно. Не пытается разделить ее ношу. Просто ждет.
— Значит, мы, в отличие от богов, видим будущее, — отдышавшись, произносит Катя. — Вот почему ты выбрал меня. Вот почему я антихрист, а вовсе не потому, что приврать с детства люблю.
— Это поможет тебе выкручиваться, — бесстрастно замечает Денница, — когда все они начнут просить тебя о пророчествах, имея в виду, конечно же, утешительные пророчества. Которых не будет. А если сказать им правду — не будет вообще ничего. Они сами все уничтожат, лишь бы не дожить до того, о чем ты им расскажешь.
Лицо у Кати немеет, то ли от рома, то ли от представших ей картин, от скул до подбородка — сухой лед, только что не дымится в горячем воздухе преисподней.
— А я расскажу?
— Понемногу. По крохе, по капле. Истина — яд, который принимают как лекарство.
— Да я и сама не знаю, что вижу, — беспомощно бормочет Катерина, вглядываясь в очертания будущего пролома, полыньи в озере Коцит, куда они ввалятся всей геенной огненной — и довольно скоро. И замерзнет ад.
— Неважно, — отмахивается Люцифер. — Главное, что видишь ты и вижу я, а остальные — нет. Мы вдвоем против всех.
— Спина к спине у мачты, — улыбается катиными губами Кэт.
— Плечо к плечу на троне, — подмигивает Мореход, становясь на удивление похожим на Торо. — Сумасшедшие владыки ада.
— Когда-нибудь эту коронацию назовут Ночью безумных владык и будут праздновать, как день Гая Фокса, — усмехается Катя, в душе обмирая: а вдруг и шутка — всего лишь завязь правды, похожая на зрелый плод не больше, чем икринка — на кракена. — Но ты ведь скажешь мне, что происходит?
— Сама догадаешься. Особенно после того, что проделала с собой и со мной, — дергает щекой Люцифер — намек на улыбку или на раздражение, или на то и другое разом. — Спроси себя: для чего? Забавы ради?
Слившись со своей тенью, ее хейлель забросил игры в симпатяшку-суккуба, очаровывающего всех и вся на своем пути — просто потому что может. Он больше ничего не пытается смягчить, точно осознал наконец всю меру человеческой выносливости, скрытой внутри слабости, говорит, не выбирая слов и интонаций, смотрит без теплоты, без приглашения во взгляде. Катерине тяжело с ним — настоящим. При этом равнодушная снисходительность Наамы, будто железный стержень, не дает ей согнуться под этой тяжестью. Саграда тоже изменилась, открывшись для своей тени.
— Я сделала то, о чем мечтают люди, — медленно, размеренно произносит она. — Мы хотим знать себя до донышка. И мечтаем там, в глубине себя, оказаться не хуже придуманных идеалов. Понимаем, что это невозможно, но продолжаем мечтать.
— Еще недавно люди мечтали о другом. Они мечтали разорвать душу надвое и избавиться от половины, мешавшей им уважать себя, гордиться собой. Мечтали не об отпущении — об очищении от грехов. Человечество подозревало в грехе великую силу, верило, что эта сила несравненный разрушитель. И не ведало, что и творец тоже несравненный, что миры пекутся из муки грехов в горниле страстей, как блинчики. Теперь оно узнало. И жаждет овладеть этой мощью. Человечество заглядывает в ад, все глубже, все жаднее. Ад к этому не готов. Старые боги боятся стать пешками в играх людей. Боятся, но рано или поздно станут. Мы беззащитны перед вашим родом. — Неровный румянец стыда выступает на скулах Люцифера. Он зол, но он, по крайней мере, не собирается лгать себе. Да и другим тоже.