В одном из таких серобаронских домов хозяин поставил гостям крынку молока. Всех пивших молоко свезли в больницу. Гостеприимный хозяин скрылся, бросив однозубую старуху с вихрастым внучонком. В другой деревне комиссар штабной команды отправился ночью до ветру и не вернулся. Наутро его обнаружили в дальней яме с простреленным затылком.
У полковых штабов и управлений этапных комендантов останавливались пешеходы с котомками, вздетыми на суковатую палку. У них были свои счеты с отступившими белыми частями, и они просились в Красную Армию. Обычно такие добровольцы немедленно вступали сочувствующими в ячейки и время от времени спрашивали — где теперь находятся «красные латышские батальоны, которыми распоряжается сам Ленин».
На одну из таких временных стоянок прибыла скопившаяся в штабе армии почта из России, и через час после этого в передках разразился скандал.
Игнат Степанович Коротков, ни слова не говоря, ударил по уху пришедшего за хлебом Федорова. Серега, всхлипывая и визжа по-бабьему, рвал с него шинель. Разведчики выручили товарища и, не скупясь, отсыпали сдачи Короткову. Савченко смотрел на драку в окно, подзадоривая обе стороны, но сам в бой не вступал.
— Почто в драку полез? — спросил появившийся старшина Федорова.
Федоров, все еще оглушенный, рассерженный, вытирал капли крови из носу, мигая глазами.
— Да он ведь меня кулачищем огрел. А чего? Разве ж я знаю…
— Ты, что ль, первый, Игнат Степанович? — спросил старшина Короткова.
— Ну, я… — буркнул похоронным тоном Коротков. — А за что, ему хорошо известно.
— Бабу не поделили, — догадался кто-то.
Оба противника наградили догадливого долгим, недружеским взглядом.
Коротков повернулся и хотел было уйти, но старшина задержал каптенармуса.
— Разрази меня бог — не знаю, — с искренней наивностью продолжал уверять Федоров, и даже пальцы его инстинктивно сложились в щепоть.
— Что ж вы, ребята, друг другу морду в кровь, а за что — неизвестно. Кто в такое поверит?.. Что ж я комиссару доложу?
Алексей уже подходил вслед за сбегавшимися на шум драки красноармейцами.
— Не хватало еще рукопашной, — сердито сказал он, выслушав доклад старшины. — Ты, что ль, первый ударил его? — спросил он Короткова.
— Я, — еще грубее буркнул Игнат, как будто вид комиссара опять привел его в раж. — Убить его мало! И усех их…
— Кого это всех?
Но Игнат уже овладел собою.
— Интригу они ведут промежду нами, товарищ комиссар.
— Кто они? — стукнул сапогом Черных.
— Брательники евонные…
Весь круг красноармейцев заговорил, заохал.
— Мельницу, наверное, отобрали, — сказал один.
— Беднота наседает…
— Хватит с тебя, Коротков, — и другому надо…
Деревенский конфликт был известен всем в батарее.
Мало-помалу разъяснилось, что Коротков получил из дому письмо. Комитет бедноты окончательно отобрал мельницу в общее пользование, а земли помещичьи, нарезанные деревенскими богатеями весною, переделили. Всем этим коноводит брат Федорова, Василий, одноногий инвалид империалистической войны. Коротковские жены писали, что «снюхался он с городскими, ездит в Совет и всех односельчан зовет жить в большом общем доме, есть из одного котла, как на походе, межи перекопать, коров согнать в одно стадо и всем вслух читать одну газетку».
Алексей с интересом смотрел на Федорова и представлял себе его без ноги.
— Партийный братан твой Василий?
— Безногой он… где ж ему в партию?!
— Ну вот что, за драку командир обоих посадит под арест, а ты, Федоров, ко мне зайди.
С Федоровым разговор получился серьезный. Алексей вызвал Каспарова. Он твердо решил воспользоваться случаем и крепко взяться за парня, а заодно и за других.
— Болит ухо? — спросил он разведчика, когда тот уселся на скамью в комиссарской халупе.
— Прошло… — и на худом лице Федорова проглянуло солнышко легкой усмешки.
— Значит, опять пойдешь целоваться с Коротковым?
Усмешка погасла, и Федоров внезапно вырвал руки из-под стола.
— Подожди… я не Коротков, — успокоил его Каспаров, которого он едва не задел по лицу.
— Извините, товарищ Каспаров. Я вас очень уважаю.
Каспаров пригладил бороду и улыбнулся довольно.
— Ты как, с братом ладишь?
— Семейство наше бедное, а он один супротив всех. Боевой мужик, хоть и безногой.
Нельзя было понять, одобряет ли он или осуждает. Должно быть, темный страх за деревенский кусок глушил в нем естественное признание не только напористости и лихости, но и правоты брата.