И вот судьба, хоть и старуха вредная, с клюкой кривой да взглядом косым, а всё-таки решила пошутить — столкнула Оксану с Иваном, будто кота с кошкой в яркий тёплый весенний день. Вспыхнула жизнь ихняя светом внезапным, как костёр на ветру, схватила эти их душонки хлипкие, точно лодочки дырявые, и швырнула прямо в терновые кусты — колючие, как свекруха злая. Полюбили они друг друга, да так, что ни огонь, ни ветер, ни даже местный кабак с плясками за той страстью не угнались бы. Оксана, вся такая строптивая, глазами сверкает, косой своей Ивана по спине хлещет, а он, бедолага, только вздыхает да краснеет, как рак варёный. А Иван, тот ещё молчун, вдруг разговорился — то цветы ей с поля тащит, то серенады под окном мычит, пока собаки не залают.
Но любовь их, как цветок, что бабка на морозе забыла, цвела недолго — завяла, не успевши бутон распустить. Ссора между ними встала, как нож мясницкий, острый да блестящий: Оксана кричит, что Иван ей сапоги новые не купил, а он в ответ бурчит, что она даже щи варить не умеет. Слово за слово, тарелка об стену — и пошло-поехало! Дом их сердец, что они мысленно строили (с крылечком да печкой), сгорел дотла, будто спичку кто к соломе поднёс. В ярости своей они жито ногами топтали — Оксана каблуками ямы в поле выбивает, Иван сапогами грязь размазывает, — позор их в кровь смешался, прямо как в дешёвой пьесе на ярмарке. Разуверились они во всём: в небе, что тучи на них напустило, в земле, что грязь под ноги подсунула, да и в себе самих — Оксана зеркало швырнула, Иван бороду рвать начал.
И рухнули они, обессиленные, в этот пар холодный, где снег отдельно сыплет, а люди отдельно зубами стучат. Оксана лежит, коса в грязи, платье в колючках, а Иван рядом — нос в сугробе, шапка набекрень. И треснул их шар надежды, как стекло дешёвое, что на базаре за копейку берут: звяк — и в осколки, только подметать и осталось.
Но не конец то был, о нет, не думайте! Поднялись они с земли, Оксана и Иван, голые, как новорожденные куры, без одёжек своих драных, без злобы, что ещё недавно друг другу в лицо плевали. Глянули друг на дружку: она — с косой растрёпанной, он — с бородой, что веник после бани, и пробормотали тихо, будто тайну открыли: «я» да «ты». И вот в этом «чуть-чуть», в этом уголке их упрямого благородства, где-то между грязным полем и мокрым снегом, путь их волшебный начался заново. Оксана ногу отряхнула, Иван шапку старую на голову нахлобучил, и пошли они, пошатываясь, будто после трёх чарок.
Надежда, как привидение с похмелья, крылья свои мечтательные расправила — махнула ими разок, чуть не свалилась, да всё ж взлетела. И где-то там, в облаках, средь фантазий этой их любви полоумной, зажглася искра — маленькая, как огонёк от спички, что ветер легко задуть может. И в ту же минуту вера их хрустальная заиграла: красками заплясала, красным с чёрным коня загнала в круг, и тот скачет, храпит, а они за ним — с криками да смехом, будто на ярмарке.
А кто знает, может и ангел там крутился рядом с ними, с крылом подмятым да нимбом кривым, подмигивал им, мол, держитесь, чудаки! Или сам Бог, великий да молчаливый, как староста на сходке, путь их стерёг, посохом в облака тыча. А может, и нет — может, просто ворона над ними каркала да ветром их подгоняла. Но шли они, вцепившись друг в друга, Оксана за руку Ивана тащит, он за неё спотыкается, и мир, каков он есть — серый, мокрый, слякотный, — отступал пред ними, как тень от лампы, что кошка лапой задела. И завершилась их история так: поженились они, нарожали детишек, а на свадьбе Иван, подвыпив, крикнул: «Ну что, Оксана, теперь точно не кость я в твоих рёбрах, а целый окорок!» — и оба заржали, пока гости под стол не попадали.
Лепестки под дождём