Поздним вечером, когда все собаки готовятся к охоте на воров, настраивая свои уши и носы, а воры припасают всякие зелья, чтобы не попасться и не оказаться на цепи вместо сторожей, в это самое время по тёмным улицам бежал человек. Может, потому что это была знакомая почти всем собакам фигура, может, потому что он бежал к пруду, а не из села, а может, собаки и вправду разбираются в людях, — так или иначе, ни один враг злодейства не раскрыл пасти, чтобы поднять шум. Человек этот был очень взволнован и странен. Почти раздетый, с большими, но непрозрачными глазами, с сухими и горячими губами. Это был Иван Зозуля…
Село «Косы» стояло самым дальним от всех, затерянное где-то на краю света, будто нарочно спрятанное от любопытных глаз. Оно было удивительно, почти нереально красивым — словно утопленным в земле, прижатым к ней ласковой рукой природы. Кругом пылало изумрудное пламя трав и листвы, такое яркое, такое живое, что казалось — вот-вот раскинется драгоценное одеяние сказочной девы, шитое самоцветами и ветром. Воздух дрожал от птичьего гомона, а в тени деревьев мелькали солнечные зайчики, будто играли в прятки с тенями.
Люди в «Косах» были под стать этой дикой красоте — как птички, что порхают без страха, как пчёлы, что гудят в своём вечном танце с цветами. Природные, настоящие, с глазами, в которых отражались леса и небеса. Они ступали по земле легко, будто танцуя, и ходили по лесу, как по своим дворам, не замечая ни хруста веток под копытами кабанов, ни тёмных силуэтов волков, что скользили в чаще. Вот идёт старик с посохом, напевая что-то своё, древнее, а вот девчонка с косами цвета спелой ржи ныряет в кусты за малиной, смеётся звонко, и эхо её смеха катится по холмам.
Редкие гости, что добирались до «Кос», приносили с собой шепотки и пересуды. Один, задыхаясь от восторга, клялся, что все жители тут — чародеи, что травы им шепчут секреты, а ветер носит их заклинания. Другой, щурясь на закатное солнце, бормотал, что это рай Божий, чистый и первозданный, оттого и не принимают его люди — не верят, что такое возможно. И всё это было правдой. Но правда эта жила не в стенах домов, не в потрескивании очагов, а где-то… сквозь. Она струилась в воздухе, как тонкая дымка, пропитывала землю, дышала в листве, звенела в ручьях. Она была повсюду и нигде, ускользающая, но такая ощутимая, что сердце замирало.
И время от времени в «Косах» появлялся кто-то. Кто-то невиданный, невероятный, с глазами, полными звёзд, и шагами, от которых трава вставала чуть выше, а птицы замолкали, прислушиваясь. Он шёл через село, и дети бежали следом, тянули руки к его тени, а старики провожали взглядом, качая головами, будто узнавали что-то давно забытое. Такой нужный, такой ожидаемый — его приход будил в душах тепло, как угли, что тлеют под пеплом. То ли так рождалась сказка, выпрыгивая из разума, словно зверёк, что рвётся на волю, то ли село и правда было чьими-то дверями — приоткрытыми, манящими, ведущими куда-то за грань. Кто знает? Да и нужно ли знать, когда сердце и без того бьётся в такт этой тайне, а ветер шепчет: «Живи, дыши, смотри»?
Вот и той весной в «Косах» у пруда начала твориться чертовщина — люди стали пропадать, будто растворяясь в утреннем тумане. Первым канул в небытие рыбак Павел. Вышел на зорьке за карасём, с удочкой наперевес, в старой своей рубахе, что трепалась на ветру, как крылья подбитой птицы. Улыбнулся напоследок жене, махнул рукой — и всё. Растворился в будущем, в прошлом, в самой воде, кто знает? Больше его никто, нигде и никогда не видел. Ни следа, ни звука — только рябь на пруду да брошенная корзинка с карасями, что так и осталась гнить у берега. Люди только руками разводили: Павел-то был мужик крепкий, трезвый, как стекло, не из тех, кто в омут сдуру сиганёт.
Прошла неделя, и вот уже Антон Байко, долговязый, с вечно растрёпанными патлами, отправился утром на ту же рыбалку. Свистел себе под нос, шёл, похрустывая ветками, — и пропал. Как ветром сдуло. А когда и третий не вернулся с пруда — коренастый кузнец Мишка, что обычно громыхал молотом так, что лес вздрагивал, — тут уж женщины зашептались. Сначала осторожно, будто пробуя слова на вкус, а потом всё настойчивей, всё злее. «Женщина там какая-то, — говорили они, собираясь у колодца, где вода плескалась, вторя их тревоге. — Нечистая, видно. У пруда её тень мелькает, а глаза — как угли в ночи».
И началась в «Косах» охота. Даже собаки переменились — раньше то им ловить было некого, лаяли на белок да зайцев, а теперь оскалились, шерсть дыбом, и выли по ночам так, что мороз по коже. Люди же стали другими: ходили крадучись, смотрели исподлобья, будто каждый в другом врага чуял. Притворялись травой, что шевелится под ветром, или камнем у тропы — лишь бы незаметно следить. В глаза друг другу глядеть боялись, да и не хотели, чтоб кто-то их взгляда поймал. Так ловко у них это выходило, что иные, ползая в тенях, словно гады настоящие, шипели да скалились. А кто плохо видел, тот, бывало, вскрикивал, вдруг замечая, как сосед, ещё вчера добрый, теперь змеёй у ног вьётся. Перевёртыши — так их прозвали, и им это нравилось. Уважение, мол. Страх — он ведь тоже почёт.