Там, под водой, его ждали сети — густые, липкие, сотканные из травы и мути. Любовь вырывалась из сердца, как птица из клетки, но глубина держала крепко. «Мне надо… надо эти цветы…» — твердил он, задыхаясь, а цветы обернулись ужасом. Они шептались, тянули его вниз: «Ещё, ещё, бери ещё, бери все, бери нас всех…» Их лепестки обвивались вокруг рук, ног, шеи, как жадные пальцы. «У меня есть нож, сейчас я отрежу…» — прохрипел он, нашаривая клинок у пояса. Лезвие блеснуло в мутной воде, но мул поднялся со дна, густой, как дым, и всё смешалось — где верх, где низ, где воздух?
Вдруг он увидел лицо. Женское, белое, спокойное, плывущее в толще воды. «Ганна, Ганна, моя любимая…» — выдохнул он, и пузырьки воздуха закружились вокруг. Иван рванулся к ней, вытянув руки. Она лежала на боку, длинные волосы струились над ней, как тёмный шёлк, а груди — полные, белые, словно те цветы — качали его разум, манили и стыдили счастьем, закрывая глаза. Сама Ганна спала… будто спала. Он коснулся её лица, пальцы дрожали, и вдруг — разрыв! Вода взорвалась криком в его груди. Иван схватил её за плечи, тряс изо всех сил, пытаясь разбудить. «Кто-то связал тебя, милая, ноги связал!?» — кричал он, но вместо ног увидел огромный, отвратительный рыбий хвост, чешуя которого блестела в полумраке, как мокрый камень.
«И что с того?! Я люблю тебя, люблю, ты моя!» — голос его сорвался в хрип, он схватил её за голову, притянул к себе, пытаясь поднять. Воздух в груди стал камнем, лёгкие горели, но он не отпускал. «Нет! Я не покину тебя, Ганна!» Ещё раз, с последним рывком, он попытался её поднять — и удалось! Её тело качнулось вверх, но сил вынырнуть уже не осталось. Вода сомкнулась над ним, тёмная, глухая, как могила. И тут он почувствовал, как чьи-то руки подхватили его — сильные, знакомые. Андрей и Павел, с лицами бледными, как у утопленников, но живыми, потянули его наверх. Их пальцы впились в его плечи, глаза смотрели строго, и они тащили, тащили его к свету, прочь от Ганны, от цветов, от той любви, что стала его концом.
Искажённая история этой любви, словно вырванная из древних сказаний, запечатлена в причудливых рисунках на старых фарфоровых тарелках, что висят на стенах шинка «Иван и Ганна» в селе «Длинные Косы». Это место, затерянное где-то на просторах Украины, дышит тайной: ветер здесь шумит в кронах вековых дубов, а река, что вьётся за околицей, шепчет о прошлом, унося его в мутные воды. На тарелках — сцены, выцветшие от времени, но всё ещё живые: вот Иван, с горящими глазами, рвётся к Ганне сквозь бурю, а вот она, с волосами, что струятся, как тёмный мёд, тянет к нему руки из глубины пруда. Рыбий хвост, цветы, что душат, — всё смешалось в этих узорах, как в лихорадочном сне, где любовь и смерть сплелись в смертельном танце.
Но не все в нашей стране верят в эту историю. Одни, сидя за грубыми деревянными столами ресторана, пожимают плечами и хмыкают: «Бабьи выдумки, не иначе». Другие, глядя в тарелки с дымящимся борщом, качают головами: «Сказки всё это, для туристов». А есть и те, кто, затаив дыхание, вглядывается в рисунки, будто ищет в них отражение собственной судьбы. И потому поиски любви — настоящей, жгучей, той, что способна сжечь дотла или поднять из пепла, — продолжаются. Они будут продолжаться всегда: в шорохе листвы, в плеске воды, в стуке сердец, что бьются в надежде найти свою Ганну или своего Ивана, несмотря на все бури и глубины, что ждут впереди.
Жемчужины для Лебедя
В славном портовом городишке, что раскинулся у моря, словно старый матрос после долгого плавания, обитал на правах хозяина свой особый дух. Узкие улочки, мощённые булыжником, вились меж домишек с облупившейся штукатуркой, где каждый балкончик, украшенный чугунными завитушками, хранил свои тайны. Рыбаки с утра орали на пристани, расхваливая улов, а торговки в пёстрых платках, с голосами звонкими, как колокола, предлагали жареную рыбу да горячие пироги с потрохами. Море шумело, как старый казак после доброй чарки, а над ним, в вышине, звезды перемигивались, будто сплетницы на базаре, обсуждая, кто нынче в порту швартуется. Был этот городок — ну вылитая… а впрочем, вы и сами догадаетесь… как в старые времена, с её шумом, гамом, особыми шуточками и той удалью, что в каждом камне чувствовалась.
И вот, среди всей этой суеты, жил-был лебедь. Да не простой, а белый, как самые лёгкие облачка на лазурном небе, и гордый, как сотник перед боем. Звали его, скажем, Лебедь Певун, ибо пел он так, что даже ветер заслушивался и забывал дуть.
Однажды, в день ясный и звонкий, когда солнце плясало на волнах, словно девка на свадьбе, решил наш Лебедь воспеть песнь — да не простую, а Лебединую, чтоб ночь горькая, та, что вечно за спиной тенью бродит, забыла о своём существовании. «Пусть любовь правдой засияет, как храмы вечные, что выше туч стоят! — кричал он, расправляя крылья. — Пусть море горе разберёт по косточкам, а жемчуг новый на дне заблестит, как надежда!»