Но тут, откуда ни возьмись, выползла ползучая тварь — такая хитрая, что сам черт бы ей позавидовал. «Молчи, Лебедь! — шипела она. — Не знаешь ты мощи сил, что в тени таятся. Песнь твоя — гвоздь ржавый, в свет не взойдёт, обман слепых дел из могил не поднять!» И плюнула она ему в душу ядом слов, да так, что сердце у Лебедя защемило.
Однако не из тех был наш герой, что сдаются на милость судьбы! Ветер, старый товарищ его, подхватил Лебедя на руки, за крылья поднял, да понёс к звёздам. Огонь небесный, тот, что грусть сжигает, лизнул его перья теплом, а слезы горькие, как яд, смылись с очей чистыми потоками. И вот, глядя с высоты на мир, поймал Лебедь себя за душу и молвил судьбе неверной: «Эй, старуха, смахну ка я тебя с небес, как пыль с порога! Соединяю я струны сынов твоих, Ревекка, — и пусть лоза сегодня вину свою примет!»
А кто такая эта Ревекка, спросите вы? О, то была женщина из местных легенд, что ходили по городу, как ветер по переулкам. Ревекка — дочь рыбака, с глазами глубокими, как море, и волосами чёрными, будто ночь безлунная. Говорили, что в юности любила она музыканта Якова, чьи струны пели не хуже Лебедя Певуна. Да только судьба-злодейка разлучила их: он ушёл в море на утлом судёнышке и не вернулся, а она осталась ждать, пока годы не иссушили её, как лозу под палящим солнцем. Сыновья её, двое лихих парней, унаследовали от отца дар струн, но пошли разными путями: один стал бродячим певцом, другой — угрюмым рыбаком, что с морем вечно спорил. И вот Ревекка, состарившись, сидела у окна, глядя на волны, и шептала: «Когда ж вы, сыны мои, струны свои соедините?» Судьба её была горька, как вино из переспелой лозы, но в глубине души теплилась вера, что любовь и музыка всё же возьмут вверх над слезами горькими.
И вот Лебедь, зная эту историю (а птицы, говорят, слышат людские сердца лучше нас), решил её судьбу исправить. С этими словами ринулся он вниз, камнем надежды в море упал, да выхватил с самого дна жемчужину — не простую, а для двоих, часть пути их общего. «Песок из страданий — величие! — крикнул он, задорно встряхивая перья. — Но дно любящее — то звезда, что светит нам всем!» И закружился он в танце, весёлый, как мальчишка на ярмарке, да так, что даже море засмеялось, плеснув волной.
А что же люди? Смотрели они с берега, разинув рты, и дивились: «Вот ведь птица! И скорбь до звёзд подняла, и жемчуг из пучины достала, и нас всех за собой зовёт!» Иные философствовали, потирая бороды: «Жизнь, братцы, — она как тот лебедь: то ввысь, то в пучину, а все ж сияет, коли веру держишь». Другие просто плясали под его песнь, забыв про горе да заботы. А сыновья Ревекки, говорят, в тот день встретились на пристани: один заиграл, другой запел, и струны их наконец слились в одну мелодию, что до небес долетела.
И вот вам пожелания, друзья мои: пойте свою Лебединую песнь, хоть и шипит судьба порой, хоть и ядом плюёт злой сосед. Ветер подхватит, огонь согреет, а жемчуг — он всегда на дне вас ждёт… тех ждёт, кто не боится нырнуть. И пусть дно любящее станет звездой вашей — сияйте, пляшите, живите задорно, как тот Лебедь Певун, что море заставил смеяться, а Ревекке надежду вернул!
P.S.:
Если кто не прознал, то город тот Одессой величают.
Шинка шинка
Кусок первый
«Ой, неудачница-птица, о птица…
Нет у неё гнезда, гнезда,
Ой, эта птица-неудачница, неудачница,
Да ещё и гвоздя нет для креста…»
Семён сидел за шатким деревянным столом, который, по всей видимости, сам устал от жизни и слегка покачивался, будто напился той самой грустной водки. На столе стояла бутылка — мутная, с потёртой этикеткой, словно старуха, пережившая слишком много зим. Он смотрел на неё, прищурив один глаз, как бы пытаясь разглядеть в стекле ответ на свой вопрос.
— Э… грустная водка… почему водка грустная, Йосип? — пробормотал он, растягивая слова, будто тянул резину, пока та не лопнет. Его голос был хриплым, с лёгкой насмешкой, но в глубине таилась какая-то тоска, которую он сам не хотел признавать. Вокруг стола уже собрались люди — случайные зеваки, что слонялись по двору, как потерянные гуси. Они переглядывались, хмыкали, а кто-то даже полез в карман за своей бутылкой, видимо, решив проверить, не спряталась ли там та самая сладкая грусть, о которой говорил Семён.