— Семён, Семёнчик, хватит тебе дрыхнуть, иди домой, — вдруг пророкотал цыган-генерал, и голос его был густой, как смола, но с ноткой смущения. Гоголь же отвернулся, будто стесняясь всей этой сцены, и принялся разглядывать трещину на потолке, где паук плёл сеть из серебряных нитей. — Да просыпайся же, Семён, хватит! — Цыган топнул ногой, и пол кабака дрогнул, а со стола упала ложка, звякнув, как колокольчик.
Семён с трудом оторвал голову от стола, она казалась тяжёлой, как чугунная гиря, и заморгал. Сон ещё цеплялся за него липкими пальцами, но кабак уже преобразился: столы стояли пустые, мёртвые, словно кладбище мебели, а в углу вместо пьяниц теперь сидели тени, шептались и хихикали, глядя на него. Над ним же склонился Йосип, его старый товарищ, но какой-то новый с улыбкой мягкой, как подушка, и с глазами, в которых плескалось что-то нездешнее.
— А где Гоголь? — прохрипел Семён, оглядывая пустоту. Голос его дрожал, как струна старой балалайки.
Йосип поставил на стол кружку пива — холодного, живого, с пеной, что шипела, как морская волна, — и рядом тарелочку с салом и луком. Лук блестел, будто слёзы ангела, а сало пахло так, что даже во сне захотелось откусить кусок.
— А где цыган? — не унимался Семён, потирая лоб, где отпечаталась кромка стола.
Йосип засмеялся — тихо, но с какой-то странной теплотой, — и ответил:
— Гоголь не приходил, Гоголя здесь не было… да?
Семён нахмурился, пытаясь сложить кусочки сна в голове, как мозаику из разбитого зеркала.
— Заходил! — вдруг выпалил он.
— А откуда ты знаешь, ты же спал? — Йосип прищурился, и в его глазах мелькнула искра — то ли смех, то ли что-то ещё.
— Правда заходил!? — Семён подскочил, чуть не опрокинув пиво. Сон и явь путались в его голове, как нитки в кармане.
— Да, правда заходил, — терпеливо кивнул Йосип, будто объяснял ребёнку, почему небо синее.
— Один? — Семён вцепился в кружку, словно она могла дать ответ.
— Нет, с товарищем…
— С цыганом таким, генералом… строгим? — Семён уже улыбался, предвкушая, как Йосип подтвердит его сон.
Йосип расхохотался — звонко, заразительно, и Семён не выдержал, тоже захихикал, чуть не пролив пиво на штаны.
— И что? — спросил он, отхлебнув глоток. Пиво было холодным, как горный ручей, и живым, будто в нём плескались крошечные рыбы.
— Как он, хороший человек? — Семён вытер губы рукавом и посмотрел на Йосипа с надеждой!!!
— Хороший… — Йосип ответил тихо, и в голосе его мелькнула грусть, словно он вспомнил что-то далёкое. Он глянул на соседний стол, где лежала книга в потёртой обложке, а рядом стояли цветы — свежие, но странные, с лепестками, что шевелились, как крылья бабочек. — Он человек Божий, — добавил Йосип, и в его словах было что-то торжественное. — Ангел, то есть посланник, понятно тебе?
Семён замер, поражённый. Йосип, его старый друг, что раньше только и знал, что ругать чаек да подливать пива, теперь говорил, как проповедник. Семён опустил голову, глядя на кружку, и вдруг отодвинул её от себя, будто она была виновата во всём этом странном дне.
— Да что ты… разве пиво тут при чём? — Йосип улыбнулся, но в улыбке его было что-то новое, незнакомое.
“А может, я его и не знаю вовсе?” — подумал Семён, и от этой мысли ему стало холодно, как будто ветер пробрался под рубаху.
Небо за окном посветлело, и глупые чайки, что всё ещё кружили где-то в его голове, начали растворяться, как дым. Семён оживился, чувствуя, как сон отпускает его, будто кто-то развязал верёвки.
— А Гоголь, такой молодой, словно мальчик, ты посмотри… — сказал он, глядя на Йосипа, — белый, и правда на ангела похож…
— Семён, Семён, — Йосип покачал головой, как отец, что журит сына за шалости, и вздохнул: — Николай Васильевич… — Он взял книгу со стола и открыл её. На странице была фотография — Гоголь, белый, юный, с глазами, что светились, словно две любопытные звёздочки. Семён ахнул, чуть не выронив кружку.
— А тот цыган… генерал? — спросил он, и голос его дрогнул.
— А то был Пушкин, — спокойно ответил Йосип, будто это было очевидно.
Семён поперхнулся пивом. Пушкин? Цыган? Генерал? Он уставился на Йосипа, а тот лишь улыбнулся, но теперь в улыбке его было что-то озорное, почти мальчишеское. Кабак вдруг загудел — не от голосов, а от ветра, что ворвался в щели и закружил пыль, превращая её в крошечных танцующих фигурок. Столы задрожали, а кружка Семёна сама собой поползла к краю, словно хотела сбежать.