Спустя неделю после того, как Иван Антонович призвал вселенский разум в свидетели, он всё-таки застал Свирида Петровича трезвым, выдернув его, когда тот был «уже не здесь, но ещё не там», прямо ночью, из тёплой постели. Рассказав жене Свирида, Зинаиде Фёдоровне, что заставит её мужа навсегда бросить пить, он потащил Свирида Петровича на кладбище. Никакие красноречивые обещания и клятвы обречённого Свирида Петровича не остановили целеустремлённости Голгофия Ивана Антоновича, и он всё же вызвал на аудиенцию настоящий дух Николая Васильевича Гоголя… Дух ответил, что он не тот Гог, которого ищет Иван Антонович, и пригрозил за нарушение покоя наказать дерзкого Голгофия и его хозяина «близкой смертью». Свирид Петрович, получив «лекарство», сразу после «первого вопроса» погрузился в крайне необходимый глубокий сон. Но неугомонный Иван Антонович вступил с духом писателя едва ли не в драку, отстаивая свои личные права на величие. В итоге столкновение реальности с мистикой породило невообразимую смесь воображаемых помыслов. Дело происходило на кладбище, и некоторые «кто-то» пытались вмешаться в дискуссию, естественно, становясь на сторону Николая Васильевича. Иван Антонович принудительно сложил оружие, отбросив прочь своё сознание, в последнем приступе истины вцепившись в чей-то могильный крест.
Утро было очень тяжёлым. Придя в себя, Свирид Петрович сбежал и действительно больше никогда не притрагивался к скверной водке. Ивана Антоновича ждало куда более сложное будущее… Обещанная на встрече «близкая смерть» заключила Голгофия в свои многорукие объятия…
Едва добравшись до дома, он сразу увидел Олесю, всю в чёрном, уже красную от слёз, с опухшими глазами. Воздух застрял в груди Ивана Антоновича, он рванул на себе рубаху, глазами спрашивая:
— Кто? — Олеся в ответ покачала головой.
— Брат, Яков Кузьмич, — и начала голосить.
Иван Антонович попросил воды.
— Покойник просил, в последней своей воле, чтобы ты три дня его отчитывал… там… в храме… — Олеся гладила мужа по голове.
— Что!? Почему это? Почему я?
— Такова последняя воля твоего брата… — она снова заплакала и вышла из комнаты. На её месте появился отец Феофан, словно внезапно выступив из философского хаоса.
— Слышал последнюю волю? — спросил он, будто проверяя.
— Что это такое, я вас спрашиваю, разве не вы должны этим заниматься? — Иван Антонович как-то фыркнул, не обращая внимания на уважение к мёртвым. — Может, я… тот… материалист, почему вы меня… тот? — Отец Феофан погладил свою длинную, но редкую бороду и пропел:
— Это уже не бла-го-го-вей-но, сы-ну… мой…
— К чёрту ваше германское бла-го-го-вение, — пропел в ответ и Иван Антонович. Получалась какая-то импровизированная опера.
— А я-то считал вас космополитом, настоящим философом, — сделал свой выпад отец Феофан.
— К чему это?
— Нельзя не учитывать немецкую философию, ведь нужно хорошо… хорошо, — протянул отец Феофан, — знать врагов… своих.
— Да вы сами штрудель! — На что отец Феофан громко рассмеялся и исчез… снова в хаосе. — Тьфу, чертовщина какая-то, — сплюнул Иван Антонович прямо на пол. Тут вошла Олеся.
— Собирайся, Ваня, уже пора…
«Зачем мне показывать им свою философскую силу или прятаться?» — подумал Иван Антонович. — «Пойду и отчитаю».
Когда они с Олесей подошли к храму, то увидели людей, стоявших у дверей вокруг отца Феофана.
— Что за базар? — Иван Антонович почувствовал что-то неладное, но как-то слабо (интуиции не хватало размаха). В руке отца Феофана был замок огромных размеров, а люди смотрели на эту железяку, словно проверяя её надёжность.
— Вы что, меня ещё и запрёте? — отец Феофан опустил глаза и спрятал замок за спину. Затем снова показал его людям «на проверку».
— Надо, Ваня, для тебя же надо… Кузьмич никуда не денется… а вот внешние…
— Тьфу, — снова сплюнул Иван Антонович, — штрудель!
Тяжёлые двери хлопнули и закрылись за Иваном Антоновичем, бросив этот неприятный звук хорошей акустикой в пустой и сырой храм. И тут же Иван Антонович ощутил своевременный прилив интуиции. Он вдруг понял, что это ловушка: люди за дверьми как-то странно засмеялись, а отец Феофан выругался. Он увидел на странном пьедестале большой гроб, похожий на нелепое корыто, очень широкий. А в нём, на старой, уже пожелтевшей перине, сидел какой-то мальчик. Ноги сами подвели Ивана Антоновича ближе, и он узнал в ребёнке своего брата…