– Раз уж мы заговорили о прошлом… - начала я, подогнув ноги под себя и поерзав на сидении, пытаясь принять удобную позу.
– Боже, только не это… – скривившись простонал Андрей, – Опять вопросы…
– Это не вопросы! – возмутилась я, – Это плата. Откровенность за откровенность. Я проявила вежливость, но на самом деле выхода у тебя нет.
– Конечно, я же заперт с тобой тут на пять добрых часов! – подхватил юноша и махнул рукой в сторону двух геологов на другом конце кабины, которые мирно спали с самого вылета, – Ведь их ты мучить не можешь, и я вынужден отдуваться за троих!
– Вот именно, – подтвердила я, пожав плечами, – Выхода нет.
Обреченно вздохнув, Андрей выжидающе посмотрел на меня.
– Что ты хочешь знать?
– Расскажи мне о Нейке Брее. Каково было жить с ним все эти годы? Что он за человек? И его дочь…
– Я не знал Татьяну, – отмахнулся юноша, – Нейк нашел меня спустя год или даже два после ее смерти и не то чтобы это была его любимая тема для разговоров, но ее изображения в резиденции Бреев висели повсюду. С какой-то стороны это было даже…жутковато, везде видеть ее лицо.
Андрей выпрямился и отвел глаза в сторону окна, собираясь с мыслями. Молчание затянулось, и я уже думала, что он так больше ничего и не скажет, но неожиданно он продолжил:
– Что касается Нейка… Когда он нашел меня, мне едва стукнуло одиннадцать и одной ногой я уже был в могиле. Он не дал поместить меня в специальную лечебницу, сказал это слишком опасно, но оборудовал что-то вроде палаты в своей резиденции. Усиленная терапия – все, что я видел первый год. Врачи, постоянно сменяющие друг друга, лекарства, процедуры, какие-то инъекции – чего они только не делали со мной, но ничего не помогало. Кажется, они пробовали на мне какие-то новые, малоизученные вакцины – терять все равно было нечего, а я просто лежал на своей постели дни напролет, пересчитывал лампочки на потолке и думал, когда все это, наконец, закончится…
Юноша криво усмехнулся.
– А потом ко мне пришел Нейк – впервые за долгие месяцы. Выгнал врачей, заставил встать и пройтись с ним до побережья океана, до которого от резиденции было не менее пяти миль. Он специально шел быстрым шагом, не останавливаясь и не оборачиваясь, пока я падал каждые сто метров, отхаркивая свои легкие. Он ничего не говорил, но я знал, что если не встану, то он в лучшем случае так и оставит меня здесь умирать, захлебываясь собственной рвотой и кровью, а в худшем – возьмется потом за моего брата, сделав его новым идолом в своей войне.
Андрей так и не повернулся, по-прежнему не отрывая взгляда от окна. Я не видела его глаз, но заметила, как побелели костяшки его пальцев, когда он с силой сжал ладонь на подлокотнике. Линии лица юноши вдруг неожиданно показались мне такими же острыми, как у Питера Адлерберга, когда тот сжимал челюсти, пытаясь сдержать чувства, которые так и рвались против его воли.
– Когда мы дошли, он остановился и сказал мне, что я могу забыть о своей болезни, - продолжил Андрей, – И что с этого момента все будет по-другому.
Нахмурившись, я прижала колени к себе.
– Как это…”по-другому”?
– Я тоже сначала не понял, а потом, когда мы вернулись, в палате меня ждал учитель по истории, а после него пришел учитель по космической астрономии, а за ним еще один, и еще…Микробиология, точные науки, литература, языки, боевые искусства – с этого дня все действительно изменилось. Нейк всерьез взялся за мое обучение: напичкал расписание уроками с утра до ночи, чтобы, как он сказал, у меня не оставалось время на болезнь.
– Он отказался от лечения? – спросила я.
Андрей посмотрел на меня как на слабоумную.
– Нет, разумеется, нет. Врачи по-прежнему были рядом. Вливали в меня литры лекарств, переливали кровь, делали необходимые процедуры: Нейк подключил всех профессоров, каких только было возможно. Но все это больше не было главным в моей жизни. Лечение стало подспудным процессом, неприятной рутиной, но не смыслом существования.