Вот оно как Лёнюшка!
Нынче мщением из-за угла и заседанием в суде не защитишь семейную честь. Возвысься умом, тогда, может, и покараешь лешачиху, а то, гляди, она еще и тебя заденет, злобы у нее на всех хватит… — Тимоха помолчал, а потом прибавил: — Жизнь в своем ходе извечном, конечно, вернется к разумному, справедливому и воздаст память пострадавшему, только ведь, пока ждешь, и жизнь пройдет.
— Ну какова! — кипел Ленька. — Главное, сюда же и приехала, глаза ее бесстыжие, наглые.
— Здесь-то она и хозяйка, а как же. Теперь Селивёрст, и Егор, и Семен не у дел, а помощники их, люди чистые, на войне полегли, вот на место их пырей и поднимается. Но подождите, ребятушки, она свернет себе шею… Крута больно…
— Ну, Тимоха, и ночь ты нам устроил, — сокрушенно покачал головой Ленька…
— Давайте, ребятушки, собираться. — Тимоха опять суетливо забегал вокруг костра, дрог, собирая вещи. — Юрья, Орлика освобождай, а Ленька — Пальму. Ленька, осторожно удавку снимай, как бы не взбрыкнула окаянная. Петька, не стой, помогай мне. Живо! А то до школы часа два осталось.
— Тимоха, пустим Вербу вольной до деревни. Зачем привязывать, она уже привыкла к табуну.
— Хорошо, Юрья, хорошо, только держи ее подле себя и не давай Пальме кусаться, та, сучка, тоже ведь не терпит, когда другие кобылки возле Орлика появляются. Она не посмотрит, что Верба жеребёночек еще. Гляди.
Табун двинулся, когда лошади были собраны и посчитаны, Тимоха выехал с Больших полян последним.
Расстались у конюшни, договорившись, что в субботу все опять соберемся вместе и погоним табун.
А тепло кончилось на этой же неделе. Пошли дожди, засеверило, и осень заспешила зиме навстречу, съездить нам с Тимохой в ночное больше и не пришлось. Но в памяти навсегда остались эта сентябрьская ночь у костра и невеселые рассказы Тимохи. И кто мог предположить, что не пройдет еще и года, как лихоимство Евдокимихи коснется и нашей семьи, и меня непосредственно, коснется болезненно и остро…
Началось все с зимы еще, которая была совсем нелегкой. Даже во время войны мы не переживали таких лишений. Все, что было припасено на «черный день», за долгую северную зиму подъели. И это бы ничего, но уж так в жизни ведется, что «черные дни» любят прибавку. Так выпало мне пройти еще одно испытание.
В сельсовете вдруг сделали перераспределение хлебных карточек. И вместо положенных трех на вторую половину апреля нам выдали две.
— Не проси, не волнуй меня, — несдержанно отрезала Старопова, когда мама пришла к ней на прием. — Землю ты не пашешь, так перебьешься. Пахарей надо кормить. Не умрут твои детки с голоду. Экономь. Полкилограмма — тоже хлеб.
И выставила за порог. Мама по натуре своей была женщиной доброй, постоять за себя не умела, принимала жизненные обстоятельства как неминуемые и решила, что надо терпеть и ждать лучшего дня. А работала она санитаркой в больнице, и семья наша, до смерти дедушки Егора пребывавшая в крестьянских, теперь относилась к служащим. К тому же мы с братом в сельсовете шли по графе детей «нефронтовых». После смерти отца пособия нам никакого не назначили, разовыми вспоможениями нас тоже обходили. Скотины или живности какой-либо семья не держала, тем и жила, что в сельмаге могла купить. Но много ли можно было купить на зарплату санитарки в голодный год?! Лишь Селивёрст Павлович поддерживал и помогал нам всю зиму — то зайца принесет, то рыбы мешок, то муки к празднику на шаньги.
А теперь и он, защитник и надежда наша, отрезан был от села распутицей. Весна была капризной, многоводной. Речки набухли, разлились, мосты унесло. И жизнь по всей дороге замерла. Бывали весны, когда Селивёрст Павлович до двух месяцев, не выезжая, проводил на мельнице.
Мама, желая смягчить очевидную несправедливость, чтобы не легла она в душах наших тяжелым чувством, озабоченно приговаривала:
— Лишков-то, сынки, теперь нету ни у кого — ни у государства, ни у людей! Из одного амбара всех кормить надо. — И уж теплее и увереннее добавляла: — И впроголодь, ребятки, проживем как-нибудь. Вот пройдет неделя-другая, а там, может, дедушка Селивёрст придет, глядишь, и разберется, что к чему, и карточку вернут.
И мы вместе с ней не теряли надежды, что в ближайшие же дни дело к добру повернется. Но прошла неделя, распутица затянулась, Селивёрст Павлович не приходил.
Тут и подошла самая трудная пора. Остатки картошки мы подъели, и дни настали полуголодные.
В апреле, как только оголились поля, по талому льду утренних заморозков, чтоб хоть как-то перебиться, я ходил собирать оттаявшие картошины и оставшиеся ржаные колоски на жнивье. Иногда мы отправлялись вместе с Ленькой Елуковым.