Утопая до колен в вязкой, размытой весенними паводками глине, мы обходили угор за угором, поле за полем, изнемогая от усталости и неутолимого голода. Иногда казалось, что солнце превратилось в маленькую черную точку, на которую смотреть было невозможно — зрачки от боли вываливались из глаз. А то еще такое возникало ощущение, будто тело теряло весомость, а живот прилипал к спине и внутри уже не было постоянно ноющего пустого пространства, лишь удушающе соленый привкус слюны мутил, подташнивал, ржавые круги плыли перед глазами то сужаясь, то расширяясь, поле угрожающе поднималось над головой, готовое вот-вот накрыть нас.
В страхе мы невольно хватались друг за друга, останавливались. А пока стояли, липкая жижа настолько засасывала сапоги, что вдвоем мы с трудом вытаскивали их из трясины. И снова брели, и снова наудачу выглядывали в размякшей, водянисто-холодной земле хоть одну картошину. Здоровые встречались редко, больше — мороженые и гнилые — от них мы тоже не отказывались… А колоски, те совсем редко попадались, зерен из них потом набиралось блюдечко — от силы — два.
Картошины мама промывала, что-то выбирала, месила, прибавляла чуть-чуть муки, подолгу держала в печке, и получались вполне съедобные лепешки. Мы их называли «гнилушки», но ели, в школу с собой стыдливо не брали, терпели — в школе не так остро, как дома, чувствовался голод, и время там обычно проходило скорее, незаметнее.
С «гнилушками» кое-как скоротали недели две. Думали, что на май карточку наверняка вернут. Но весна запаздывала, распутица продолжалась, Селивёрст Павлович по-прежнему был отрезан речками, и мы снова остались с пайком в полкилограмма хлеба.
Я мучительно думал: «Почему Евдокимиха лишила карточки именно нас?» Говорил об этом и с Афанасием Степановичем, и с Тимохой, они только разводили руками, тоже недоумевая. Но пойти выяснить, что и как, почему-то никто не решался. Я жалел маму, брата, себя. Обидно было, что мы совсем беззащитны. И возникало чувство настороженности, несогласия. В конце концов, набравшись смелости, не сказав ничего маме, я пошел вечером в сельсовет. Выждал, когда Старопова осталась одна, и молча встал у порога, негромко поздоровавшись.
Она что-то торопливо писала и, казалось, совсем меня не замечала. Я решил не мешать, стал внимательно оглядывать ее кабинет — тем более что был я в нем впервые.
Кабинет, по существу, был пустой. Голые, давно крашенные стены, немудреный стол без ящиков, небольшой сейф на табуретке в углу, несколько стульев, сколоченных на скорую руку, да застекленный в верхней части старинный книжный шкаф, очень добротный, резной, видно, из раскулаченных домов — Михея-лавочника или Тихона Бозуря (они только и могли в нашу глушь завезти такую роскошь из города). Я удивился, увидев, что шкаф этот закрыт на маленький привесной замочек. «Странно, у нас в школе книжные шкафы на замки не закрываются. А тут?!»
На полках стояли тонкие книжонки и брошюры, лишь на двух верхних — вперемежку — были темно-коричневые тома сочинений Ленина и Сталина — такие же, как на мельнице у Селивёрста Павловича. Там я их неоднократно держал в руках, подавая Селивёрсту Павловичу, когда он на выбор что-нибудь читал жонкам и мужикам, собиравшимся на мельнице осенью в дни размола зерна. Чаще других почему-то, по общей настойчивой просьбе, он читал заключительные главы статьи Ленина «Очередные задачи Советской власти», где речь шла о смелой и решительной власти — диктатуре пролетариата. И сколько раз я бывал при этом чтении, всегда замечал, что слушали его люди с большой заинтересованностью, будто в том, услышанном ими, была высшая правда, доселе им не известная…
— Тебе что, мальчик?.. — добрым, теплым голосом неожиданно спросила Анна Евдокимовна, резко подняв голову от стола.
— Мне нужна карточка, — тихо, неуверенно пробормотал я.
— Какая карточка? — удивленно переспросила она.
— Хлебная, — ответил я подавленно.
— Хлебная? Но это дело взрослых. А ты чей?! — Она пристально посмотрела на меня. — Что-то не припомню, хотя лицо знакомое.
— У нас все друг друга знают в лицо… Аншуков — я, внук Егора Кузьмича.
— Ах, как же, как же, помню, на конюшне Полденникову помогаешь. — Она встала из-за стола, подошла ко мне вплотную и, глядя в глаза, тихо сказала: — Значит, вам нужна хлебная карточка? Хорошо. Есть-пить всем надо, мальчик. Только чем же я тебе помогу? Сельсовет об урожае думает, силы пахарей бережет, им надо помочь. А ты уж как-нибудь.