Но при ровном, спокойном голосе такая злоба, такая беспощадность была в глазах ее, будто я причинил ей непоправимо глубокую душевную боль.
— Но разве наша карточка накормит пахарей? — все-таки спросил я.
— С миру по нитке. Накормит. А ты иди домой, расскажи, мол, отказала Анна Евдокимовна. И пусть тебя больше не подсылают, есть у вас радетели подобрее меня, и ключик к ним полегче, у тетушки твоей в руках, — говорила она сдержанно, настойчиво вглядываясь мне в глаза, и словно желала внушить что-то свое и, видно, самое важное, но не хотела договаривать вслух.
— Вы же не имеете права лишать нас карточки — это незаконно, придет Селивёрст Павлович, он разберется, — выложил я свой последний, как мне казалось, самый веский довод.
— Его-то я и жду давно, но вот никак не дождусь, чтобы он тетушке-то твоей хвост слегка прижал, больно вольничать стала без мужа. Что же вы до сих пор не сообщили ему, что вас лишили карточки? Зря так долго ждете, зря… Мать твоя, видно, ради подружки детей голодом морить готова, но уж тут моей вины нету, мальчик.
Она открыла дверь и осторожно подтолкнула меня к выходу…
Я ничего не сказал маме, но о разговоре в сельсовете думал постоянно, и какое-то гнетущее предчувствие не покидало меня. Почему ей надо было столь грубо и злобно говорить со мной? И потом, сообщите Селивёрсту Павловичу, она, видите ли, ждет его… И все больше укреплялось предчувствие, что, видно, неспроста она с нами так обошлась. Но при чем тут Антонина?! При чем?! Однако «ключик в руках у тетушки твоей…». «Надо идти, пожалуй, к Селивёрсту Павловичу», — решил я про себя.
Селивёрст Павлович чувствовал, что последние зимы он пережил тяжело… «Все пошло на душевное расстройство после смерти Егора, — думал он. — Потом эта история с появлением председателя сельсовета, а следом и председателя колхоза. Что-то сразу их не приняли, так с нашими не бывает. Надо поговорить, поближе поглядеть, разузнать, что они за люди, чего в жизни хотят… Старопова, судя по всему, осторожничает, чего-то выжидает, а Ляпунов, пожалуй, учитель, в земле человек малосмыслящий…»
Но чувствовал он, что не только эти перемены его беспокоят. В тайниках сознания его постоянно тлел уголек того разговора в Засулье с Варфоломеем Васильевичем об Аввакуме. Мысль оказалась неугомонной во времени, неудовлетворенной в молчаливом, затянувшемся споре с Клочковым. Он и раньше испытывал томительную потребность поговорить с толковым, знающим человеком, вылить душу, умерить сомнения. Но не было вокруг такого собеседника, владеющего и большими книжными знаниями, и пониманием глубоким аввакумовского учения. А ему хотелось непременно добраться до сути огнепального человека.
«Теперь уж и с Варфоломеем Васильевичем не поговоришь, собирался еще раз наведаться, а жизнь его и откатилась…» Умер он этой зимой, в самую крещенскую стужу. Хорошо, оказался в Лышегорье, а не в Выселках. Как бы там бабы выкопали ему могилу — в малодворке после войны — ни одного мужика. Ни один до деревни не дошел. А в Лышегорье у Варфоломея Васильевича было много родни и много слез… Дали знать и Селивёрсту Павловичу — он приехал попрощаться. А проводы Варфоломея Васильевича вернули вновь к разговору в Засулье…
После поминок на вечеру он отправился к Аввакумову кресту. По разъезженной дороге дошел до пригорка, высоко засыпанного снегом, и, может, впервые в жизни, прожив возле креста более шестидесяти лет, внимательно, даже придирчиво его осмотрел… Ведь это дерево поднимал и освящал сам Аввакум, оно хранит прикосновение его рук, дух его хранит…
Почти по пояс утопая в снегу, он обошел, скорее прополз, вокруг креста, подолгу задерживаясь на каждой его стороне. Зажатый снегом (с неба — на четырехскатной крыше лежала высокая, искрящаяся на солнце шапка, а с земли — огромный четырехгорбый сугроб) крест не казался, как обычно, парящим, вознесенным в небо. Он был приземист, словно врос в этот до боли в глазах белый снег. Но неожиданное ощущение он испытал, когда добрался до западной стороны и крест оказался в лучах заходящего зимнего солнца, которое уже светило на пригорок снизу. Крест от основания вспыхнул огненно-красным костром, языки заплясали по стволу, перекинулись на крестовины, и по всему стволу от верхней крестовины стал просматриваться силуэт человека, повисшего над костром с распахнутыми по сторонам руками. Костер наливался силой, и пламя охватило обнаженные ноги… Селивёрст Павлович вскрикнул от пронзительной боли и отвел глаза… Жар, мгновенно охвативший все его тело, постепенно спал. Возбуждение перешло в покой… Не оглядываясь на крест, поджидая, пока скроется солнце, он присел на снег и стал смотреть на ровную бархатную гладь замершей реки, засыпанной снегом. Взгляд его случайно остановился на дальней движущейся точке, будто перекати-поле, подгоняемое дуновением ветерка, легко скользило к пригорку. Но скоро он потерял его из виду… И уж почти совсем справившись с собой, хотел приподняться, как вдруг белый шар стремительно перевалил через гребень сугроба и скрылся за крестом с западной стороны. Он повернулся и вздрогнул. Перед ним стояла Лида…