Ну и как водится, бока засулянам намяли. Только вот Злата ехать с ними совсем не хотела, считая, что дело вроде бы решенное — жених ее в дом к себе привел, вспять не повернешь. Но отец сгреб Злату в охапку, вынес из паховского дома и кинул в сани под одобрительный гогот мужиков.
— Что ты, девка, стыдишь нас перед соседями, не зря же мы кулаки чесали, — безобидно шутили они, забыв уже о драке.
— Оставьте меня тут, мужички родименькие, — заплакала Злата.
— Давай, ребята, поворачивайте лошадей, — забегал хлопотливо вокруг подвод Кузьмин, — поворачивайте скорехонько, бражка студеная, сладкая ждет не дождется, — весело кричал он. — А слезы девки — легкая утеха. Чего на них глядеть, сердце жалобить. Пройдут да забудутся. Экая оказия. Валяй к дому… Добро сделали, и ладно… Век благодарен буду…
Все побежали по подводам, с ходу заваливались в сани и только наладились тронуться всем обозом, как на заснеженное крыльцо с диким воплем выскочила старуха Пахова. Маленькая, сухонькая, глядеть не на что… Но тут всю ее скрючило, перекособочило от злости, глаза страшные, волосы дыбом как прутья, из рта пена свищет. И выскочила на мороз в одной рубахе.
— Ах вы, бесы-дьяволы, такие-разъедакие, дело полюбовное кулаками вершите, — закричала она визгливо, притопывая в такт словам босыми ногами на снегу. — Я вам такую правду устрою, что и сила ушкуйницкая, кулачная вам не поможет. Всего лишитесь, жадюги проклятые, сгорит ваше Лышегорье водохлебское, и пепел по миру рассеется. Дети ваши сиротами останутся, и бог вас проклянет…
Она вдруг бойко схватила с перекладины снег в две маленькие горсти и кинула мужикам в лицо. Завизжала, заворожила, подняла ветер и крикнула им зло: «Дальше вам ехать некуда: дальше небо досками заколочено и колокольчики не звенят…» Да и скрылась как дьяволица в мгновенно разыгравшейся метели.
Лышегорцы расстроились было, стали уговаривать Кузьмина оставить Паховым дочь. Но тот и слушать не хотел. Мужики поговорили-поговорили, да так ни на чем и не сошлись.
Двинулись домой. А метель крутит. По реке лошадей взяли под уздцы, чтоб только с колеи наезженной не сбиться. А небо и правда будто застлал кто, шагу ступить нельзя, темень кругом… Двенадцать верст целый день пробивались, случалось, что и, проваливаясь в глубокий снег, брели, лишь бы совсем не потерять дорогу. Наконец приехали домой, две бочки браги выпили и уж тогда повеселели.
Кузьмин тут же посватал Злату за двоюродного племянника своего, на крещение свадьбу устроил, мужики гуляли целую неделю. И довольные, что дело завершилось благополучно, с легкой, незлобивой душой забыли о страшных угрозах старухи Паховой.
А летом все увидели в словах ее предзнаменование скрытой беды и забеспокоились не на шутку…
Сначала ждали, когда кончится лето, потом — начала осени. А сушь все стояла, и особо благодатное в наших местах бабье лето — грибное, ягодное, хлебное — было теперь как бы всем не в радость, люди торопили дни, сетовали недовольно на великую благость природы. А деньки стояли неспешные, долгие и один светлей да ясней другого, будто про запас природой припасенные.
Только Лида не знала о людской тревоге и не ведала, что наступило ее самое любимое время — бабье лето, с его последним, остывающим теплом. Оно всегда приносило ей блаженное умиротворение. Обыкновенно, еще в пору счастливой семейной жизни, рано утром, оставив в постели спящего Селивёрста, она крадучись, на цыпочках спускалась по скрипучей лестнице во двор и огородами, через росное, убранное поле летела к Домашнему ручью. Став покрепче, половчее на камнях, она плескалась шумно и тихо постанывала от удовольствия. Лида спешила жить в ту пору с неудержимой жадностью, словно боялась, что вот сегодня же нечаянно кончится эта золотая краткость благоуханного вздоха природы.
Может, и оттого еще в эти дни она почему-то всегда испытывала смутное душевное недомогание, словно что-то жало в груди и душа спотыкалась о темные, невидимые тени надвигавшегося увядания, готового вот-вот коснуться летней зрелой красы. Присутствие этих теней тревожило Лиду, приводило ее чувства в смятение. Она беспокойно спала, часто вставала среди ночи, настороженно поджидая то раннее утро, когда в томительной летней усталости нечаянно возникнет легкая грусть, навеянная мягкой, но устойчивой прохладой — первым предвестником совсем близкой смены времен.