— Тимоха, ну, ты без брани и оскорблений, так истина не выясняется, — одернул его Селивёрст Павлович.
— А что, не так? Любой в Лышегорье со мной согласится, что мичуринские яблоки и на Луне растут, только не в огороде у Мишки-Мичури… Зато сколько речей было, страсть несусветная, создадим колхозный чудо-сад, потрясем весь мир, едёна нать, северными сладостями… Какие посулы он только не делал, какие авторитеты в свою пользу не приводил! Жизнь и творения покойничка Ивана Владимировича Мичурина все Лышегорье назубок знает… Одно только не ведаем: какой из трехсот сортов, выведенных Мичуриным, привез нам Мишка… Ни цветов, ни фруктов не дождались, тришкин ему кафтан.
— Ну и бес же ты, паря-Тимоха, зловредный, злопамятный бес, язва многолетняя. Ишь, чего припомнил?! Евгений Иванович, — Михаил Игнатьевич повернулся к Ляпунову, — всерьез от Тимохи это принимать нельзя…
— Ты — вралюка, а меня, стало быть, едёна нать, и принимать всерьез нельзя. Ты вспомни, почему укатил из коммуны?
— Опыт полезный надо было собрать, самим над собой вырасти.
— Опыт?! Его своими руками создают, едёна нать, — Тимоха явно горячился и уж не сдерживал себя, — головой в стенку стучать, но работать не покладая рук, по нашей высочайшей рабоче-крестьянской сознательности. А ты что придумал? В поход за опытом… И улизнул от работы, от седьмого пота, пошел бродяжить, видишь ли, кому на Руси жить хорошо? А мы сообща, едёна нать, твоих робяшей кормили. Я тебе этого, чудотворец, никогда не забуду…
— Тимофей, вы, право ж, слишком резко, — вступился за Михеева председатель, — дело давнее, кто теперь может судить?!
— Я могу, едёна нать, потому как вижу, куда он тянет. Огород расширить, бригаду огородников создать, и он опять в чине, командовать будет. А командир-то он никудышный, так, срам один. За него Марья сейчас работает, а он опять мыслью ворочает, туман огородный наводит.
— Нет, Тимоха, ты, я вижу, удержу не знаешь, заладил ругаться — не остановишь. И опять же привередливо несправедлив по отношению к Михаилу Игнатьевичу, — урезонивал его Селивёрст Павлович. — Романтика и безделье — суть вещи разные, лекрень тебя возьми. Не ты ли сам когда-то во всем его поддерживал, друзьями были, водой не разольешь. А вот как вернулся он из странствий, между вами будто кошка пробежала. Чего делите-то?!
— Нечего нам с ним делить, — буркнул понуро Михаил Игнатьевич, явно смущенный, сконфуженный речами и такой озлобленностью Тимохи. — У нас только он мастер на все руки…
— Если уж я не мастер, то и не лезу, как ты, едёна нать…
— Тимоха, потерпи, или давно не видел Михаила Игнатьевича? Я не хочу, чтобы у Евгения Ивановича осталось о нем превратное представление. И ты мне в этом должен помочь.
— Тут я тебе не помощник, не жди, — отрезал Тимоха.
— Ладно, попробую объяснить сам, хотя вдвоем мы бы это сделали лучше.
— Давай сам, выгораживай его, а мне петь лазарем ему аллилую сколько можно?! Хватит, едёна нать.
— Тогда помолчи, — уже более твердо и определенно сказал Селивёрст Павлович. — Так вот, Евгений Иванович, лышегорская коммуна в замысле своем начиналась с этих двух чудотворцев — Тимохи и Михаила Игнатьевича. Они этим заразили всех остальных, а Михаил Игнатьевич даже и стих присочинил по такому поводу, который тогда произвел на нас большое впечатление. В чудачествах им, ни тому, ни другому, нельзя отказать сызмальства. Но Михаил Игнатьевич, как поэт по натуре и романтик по социальным устремлениям, всегда превосходил Тимоху в симпатиях публики. Его затеи находили и бо́льшую поддержку, и понимание. А вот на коммуне — тут они сошлись, и все у них было заодно. И лес корчевали до седьмого пота, и школу строили, и пожни обустраивали… Боже, сколько мы тогда работы своротили, теперь и подумать страшно, как работали. До коммунизма рукой хотели достать. Но Михаил Игнатьевич, как поэт и романтик, зажигается быстро, но и быстро остывает. Когда коммунизм оказался не так близко, он затосковал, начал капризничать, гундеть, критиковать, выискивать в делах наших всякие каверзы, совать нам в укор заметки из газет, где писалось всякое-всяческое, происходящее по всей России. Ведь все пытались, все думали, все лбы себе сшибали на торной дорожке. Тогда Егор Кузьмич покойничек и предложил: «Давайте-ка, мужики, делегируем Михаила Игнатьевича поглядеть, как строится в других местах коммунистическое завтра. Выдадим ему такой документ — и пусть странствует, пока не убедится сам, что мы на верном пути. А семья его пусть живет в коммуне». Ты что же, Тимоха, забыл этот разговор и общее собрание коммуны, принявшее решение делегировать Михаила Игнатьевича? Неужто забыл?! Молчишь — значит, помнишь! Ну, а что он ходил долго, так ведь не бездельничал, везде работал, спорил, пробовал, пытался сам все понять, открыть… Сколько времени на такие дела надо. Ой-ёё… Как, Евгений Иванович, немножко я прояснил вам?