Селивёрст Павлович вернулся к ручью, перешел его, углубился в лес и был там довольно долго. А возвратившись, сказал, что убирать Вербу не будем.
— Чует мое сердце, вернется он сюда сегодня же вечером. Вот и устроим ему тут пекло, — предложил он. — Вгоним пару огненных пуль, чтобы неповадно ему было вокруг села вертеться.
Афанасий Степанович согласился с ним. А я был рад, что час расплаты не отодвигался. Селивёрст Павлович помог Тимохе встать. Он был совсем плох, с трудом держался на ногах. А когда привели его в село, он не мог узнать ни меня, ни Селивёрста Павловича, ни своей сестры, в доме которой жил. Его мучили кошмары, он суматошно кричал, защищаясь от невидимых обидчиков.
Я сбегал к Ефиму Ильичу и предупредил его, чтобы готов был к вечеру. Днем вместе с Селивёрстом Павловичем и Афанасием Степановичем у ручья Кобыляк соорудили засаду. Лабаз решили накрыть не один, а два, по обе стороны дороги, выбрав старые сосны, стоявшие на пригорке у ручья вдоль лесной дороги. Подняли наверх и положили на сучья сосен на высоте четырех-пяти метров лежалые толстые доски. Потом поправили изгородь, сваленную ночью табуном.
Селивёрст Павлович зарядил патроны (мужики в Лышегорье, не скупясь, поделились с нами боеприпасами, чем могли, ради такого дела). Я помогал, отмеряя порох, рассыпая по патронам и готовя пыжи. Тщательно отбирал пистоны, те, что поздоровее, без червоточины. Раскладывал на столе картечины (днем мы ходили с Селивёрстом Павловичем на кузницу и нарубили из кусочка разогретой красно-матовой мякоти десятка полтора катышей с остро-рваными углами).
— Эти картечины, — сказал Селивёрст Павлович, — как молнии прошьют зверя. Так что, Юрья, не переживай, не уйдет он никуда.
— Вербу жалко, другой не будет.
— Верно, сынок, не будет. Но душе облегчение придет, когда накажем зверя.
С того самого момента, когда утром мы наткнулись на Вербу, медведь целый день будто шел за мной по пятам. Я чувствовал его дыхание за спиной, легкий, вкрадчивый шаг, его глухое, сердитое рычание. И звуки эти были настолько явственны и реальны, что я каждый раз оборачивался, готовый к любой, самой невероятной неожиданности.
Все во мне было переполнено ненавистью к медведю. И это преследование только усиливало желание встретить его. Я с нетерпением ждал этого момента, надеясь, что у меня тоже будет возможность выстрелить и, может быть, даже убить… И тогда я избавлюсь от жгучей, ноющей боли в груди. Что-то щемяще-тоскливое разъедало душу, что-то совсем зыбкое волновалось во мне, пробуждая чувство мщения беспощадного.
Селивёрст Павлович обычно брал меня на охоту лишь с согласия мамы. А на сей раз, еще утром, там, возле Вербы, сказал, что возьмет на лабаз обязательно. И когда мама стала его отговаривать, он настоял на своем:
— Пусть Юрья посмотрит зверю в глаза. Уж не маленький, пора ему знать, кто чего стоит. Все же Вербу вырастил он. Теперь пусть посмотрит, кто ее загубил. Может, жизнь ценить больше станет… Глядеть на медведя он будет сверху, из безопасности. Так что ты, Аннушка, не волнуйся. Да и представится ли ему еще случай с ворогом встретиться, за загубленную Вербу расплатиться? Ведь он не только Вербу задушил, лишил и табуна «мезенок»…
Нашим настойчивым просьбам мама уступила неохотно…
К вечеру все собрались у нас в доме. Мне показалось, что я почти успокоился. Боль вроде бы немножко улеглась. Я уже был способен думать. И вот тогда возникло это неведомое мне доселе беспокойство, даже не беспокойство, а какая-то непонятная хмарь душевная. Я пытался убедить себя, что вызвана она подготовкой к охоте. Я еще днем заметил, что испытываю какое-то странное сопротивление. Может быть, это страх? Но припрятанные лабазы, страшная картечь. Вряд ли страх? Чего бояться, мы подготовились и защищены. Не с голыми же руками идти на него? Тогда чем же вызвано это беспокойство, эта душевная хмарь?.. Но ответ не являлся…
Прежде, на мельнице, я стрелял из ружья Селивёрста Павловича, а на сей раз он впервые дал мне старое ружье Егора Кузьмича, висевшее в комнате на стене без употребления. Сам почистил его и проверил. Мы разобрали патроны, приготовленные днем. Оговорили, кто на каком лабазе заляжет…
Двинулись не спеша, засветло, время не подгоняло. У Вербы остановились. В сумерках сиротливо чернела она на остывшей земле. И я опять почувствовал обжигающий прилив ненависти. Селивёрст Павлович сказал, что стрелять в медведя будем, только когда он перейдет ручей и подойдет к изгороди. Место было довольно чистое, кругом ни кустика. А на фоне белых березовых жердей медведь должен был выделяться особенно заметно.