Времени прошло довольно много, лес все так же угрюмо и однообразно шумел, а на дороге не было долгожданного гостя. И въедливая, как дым, дремота все настойчивее кружилась перед глазами.
Последнюю неделю перед трагической ночью Тимоха пребывал в большом беспокойстве, которое шло неизвестно откуда и потому особенно его мучило. Ночные выгоны вдруг превратились в какое-то светопреставление. Его постоянно и неотвратимо тянуло ко сну, он начинал ходить, чтобы побороть сонливость, и ходьбой своей тревожил тихо дремавших лошадей…
С этой же проклятой сонливости и начиналась трагическая ночь. Он развел костерок у перелеска для тепла и скупого рассеивающего света, уже почти в темноте на ощупь отбирая сухой валежник. Сел возле костра на попону, кинутую поверх пышных еловых веток, и стал смотреть на огонь не мигая, чтобы одолеть дремоту. Лишь иногда, на мгновение, у него падали веки, но тут же, мотнув энергично головой, он поднимал их вновь и чутко вслушивался в тревожный гул осеннего леса.
Он давно обо всем передумал и думать ему совсем не хотелось… Ничто его не занимало настолько, чтобы необычностью своей пересилить эту проклятую, тяжелеющую с каждым часом дремоту.
К тому же бороться ему со сном ой как трудно. Он больше всего на свете любит сновидения, и сновидения разные, и легко предается им, когда легкие, прозрачные картины кружат и кружат, сменяя непрерывной чередой друг друга. И особенно любит Тимоха, когда грезится ему что-нибудь приятное, такое, что в жизни бывает совсем редко, а то и вовсе не бывает. Тогда на душе его становится тепло, и жизнь кажется нескончаемо-прекрасной.
Но сновидения в ночном всегда оборачиваются какой-нибудь неприятной оказией — это он заметил давно. И теперь, чтобы справиться с сонливостью, он больно ущипнул свой нос. Не помогло. Потом намочил обильно глаза слюной — не помогло. Подергал ухо, но через мгновение опять полудрема стомила его.
И уж грезилось ему, будто с удочкой в руках в погожий летний день сидит он в затишье у реки, в тихом рыбном месте. На душе легко и безмятежно. Никакое беспокойство не охватывает его. Только и ждет он, когда поплавок зашевелится и удача его посетит.
А то опять грезится другая приятная картина — будто тянет он блесну по Мезени, на самой яме, где семга в глубинах отдых себе устраивает при переходе из моря, и чувствует, что рука-то, дрожа и упираясь, пошла к телу — взяла крупная!..
А то жена-покойница, Марьюшка его незабываемая, явится перед ним нежданно-негаданно, подсядет рядышком, тормошит, ластится, жмется к нему… А он старается отстраниться, так дивно ему, что она, уж давно неживая, по-человечески все мягко и ласково делает, как когда-то в счастливые дни. Он думал, что совсем отвык от нее, но стоит ей появиться, и сердце вновь легко колыхнется сладким томлением…
Вот и сейчас Тимоха весь подался к ней, вытянул руки, хотел ответно обнять. Тут ружье выпало из освободившихся рук, больно ударило дулом по ноге. Видения рассеялись. Он сидел как огорошенный и ничего не мог понять, что происходит. В полузабытьи поднял ружье, прижал к себе и снова уткнулся головой в колени. Очень хотелось вновь встретиться с Марьюшкой, уж больно редко покоенка приходит. А он весь век один прожил, лишь ее любя. Но она не явилась вновь.