Он уверенно встал, бодро отряхнулся. Попил воды на глубине. Но к добыче возвращаться не стал. Только еще раз долго и внимательно посмотрел в ее сторону и вдруг пожалел загубленную лошадь, но лишь на какое-то мгновение… Чувству сострадания он не позволил взять верх над собой.
Вышел из ручья. Постоял секунду-две и свернул в лес. Ну и пора, не оглядываясь! Если до вечера не уберут, можно будет вернуться…
Скрылся он невдалеке, на ближайшем болоте, куда поздней осенью люди вряд ли могли зайти. Облюбовал себе местечко на сухой, чуть заметной опушке, под корявой мелколистной березкой, продуваемой со всех сторон холодящим октябрьским ветром, и уснул на мшистой лужайке, как в теплой постели.
Спалось ему сладко и благостно, и сновидения шли совсем беззаботные. Впервые за много лет он не ощущал во сне голода и его не мучили кошмары. Снилось ему что-то безоблачно-розовое, как заря перед восходом солнца. И ничего, кроме этого яркого и свободного света, он не запомнил из долгого сна.
Только уж перед тем как проснуться, почувствовал легкое покалывание в сердце. Поворочался с боку на бок — не проходит. Встал. Осмотрелся, но ничего не заметил, что могло бы предвещать беду. Потоптался вокруг березы, и боль улеглась… Он вспомнил, что за ручьем его ждет свежее мясо, и совсем повеселел, сладко потянулся, аж суставы хрустнули от накопившейся силы. Он тихонько заскулил, издавая звук тонкий и радостный. Скоро сердце его совсем успокоилось, и он вновь уснул, теперь уж до глубокой ночи.
Наступало раннее осеннее утро, холодное, промозглое. Чувство безысходной тоски, обреченности захлестнуло целиком. Тускло стало на душе, тускло и одиноко. На меня навалилась усталость. Дорога плыла в светло-малиновых бликах. Я совсем истомился. Затекли руки, ноги, сквозняк перекатывался леденящим комом по спине. Одежда намокла от росы, отяжелела, и сырость пронизывала до костей. Бороться со сном становилось все труднее, последние два-три часа уж не помню, как скоротал, настолько они были мучительными.
Медведь в эту ночь не пришел. Может, почуял опасность, а может, не вышел на дорогу и тоже сидел в засаде…
Мы разошлись, договорившись снова собраться к вечеру…
Добрый час мы с Селивёрстом Павловичем отогревались у раскаленной печки, торопливо прихлебывая горячий чай, чтобы кипятком растопить глубоко осевшую стужу.
— Неужели прохвост провел нас? Неужели высмотрел и задурачил нам голову?! — сокрушался Селивёрст Павлович.
— Да не может быть, скорее, не приходил, выжидает, должно быть, опытный…
— Возможно, возможно и опытный.
— Но откуда у него столько ума, что он обхитрить нас может? — спросил я у Селивёрста Павловича.
— Да ведь обхитрить можно не только при уме, а и при чутье тоже. У медведя-то чутье повыше ума.
— Разве так может быть?
— А почему нет! Помнишь щуку, ну ту, старую, у мельницы… Я наблюдаю за ней много лет и первое время все выловить ее хотел. Но в сеть взять не мог, на крючок она не шла, одно выходило — застрелить! А сколько с ружьем ни караулил, она не появлялась. Приду без ружья — как есть на охоте, хариусов берет. Кинусь опять за ружьем — ее как не бывало… А ведь ума у нее никакого. Но — чутье! Еще какое, хищницы жадной, беспощадной. У медведя тоже чутье, и очень тонкое, чувствительное, даже нежное.
— Как нежное? — удивился я.
— А так, на ласку он идет, чувства человеческие самые искусные замечает, человечий образ любит, интерес к нему проявляет, да-да, не смотри на меня так. У него душа тоньше, чем у щуки.
— Душа у щуки? Да как же это?
— А то нет! Именно душа. У всего живого, Юрья, есть душа. Если ты считаешь, что у медведя она есть, а у щуки — этой старой и безобразной хищницы — ее нет, то глубоко ошибаешься. У всего живого есть душа. Только у щуки она хищная, корыстная, злая, а у медведя она разная, бывает и добрая, бывает и злая, у него, как и у человека, многое зависит, какой у него характер и в каком настроении пребывает.
— Значит, от души зависит, что он делает, добро или зло?
— От души, а то как же, от души, как и у человека. Помнишь, какое шатун с тобой игрище устроил? Душа у него пела. Хорошо тебе было с ним?!
— Хорошо, — невольно улыбнулся я, вспомнив, как мы ели малину и как катался я у него на спине по полю.
— А у меня однажды был случай и твоего похлеще, лекрень его возьми. Поздней осенью охотился на уток. Да-а-а, ушел вверх по Нобе выше наших пожней, знаешь эти места, мы ходили ведь туда с тобой. И, как на грех, к вечеру попал в густую еловую чащу. Темень, как ночью. Иду, иду, и конца нет черной глухомани. Отвернул в сторонку, вроде бы поредело чуть-чуть, потом и совсем светло стало — в березняк попал. Ну, может, шагов десять ступил — надо же! — лоб в лоб с медведем уперся.