— Почему ум и душа в одном человеке могут жить розно?
— У одних людей они могут жить в полном согласии, и это люди понятные, хорошие, уравновешенные. А у других — ум и душа соперничают. Эти люди всегда разные, бывают и злые, и даже страшные в изощренности своей.
— Почему же?
— Ум и душа — они свой норов имеют. Ум бывает жестокий и сочувственный, завистливый и корыстолюбивый, светлый и дремучий, добрый и памятливый, малый и большой… Так же и душа все эти оттенки тоже может иметь, только ее проявления бывают еще тоньше, потому как она чувствам нашим — родник неизбывный. Сколько людей — столько умов, столько и душ… Схожести не бывает, хоть крупицей, но отличается один от другого. И хорошо, если душа и ум в лучшем как бы вровень друг с другом окажутся. А если вровень, но в худшем, лекрень его возьми. А если от души — лучшее, а от ума — худшее… Вот и поди разберись, все перемешано. Сколько людей — столько и сочетаний. Повторений не бывает даже у одной матки. Все дети — разные. И частенько так оказывается, что умом человек вроде бы светлый, а приглядишься, поживешь и видишь, что возле него не согреешься…
И чем настойчивее и яснее старался Селивёрст Павлович обнаружить передо мной всю сложность жизни человеческой и жизни природы, тем неотвязчивее меня преследовала одна и та же мысль, возникшая еще ночью на лабазе: «А что, если Вербу загубил медведь с рваным ухом, милосердный, которого я встретил весной?.. Лидин шатун?» А сейчас, под впечатлением разговора, я нечаянно произнес вслух закравшееся в душу сомнение:
— А медведя с рваным ухом мне было бы жалко, как и Вербу!
— И мне было бы жалко, — неожиданно ответил Селивёрст Павлович. — Но, если он виновник в гибели Вербы, мы должны его убить.
Сказал это Селивёрст Павлович настойчиво, но мягко, сочувственно, видно, и сам тоже мучился, и сомнения мои были ему столь же близки и столь же для него болезненны, как и для меня. Только договорить нам так и не удалось, усталый и совсем обессиленный, разогретый чаем и разговором, я уснул прямо за столом, на полуслове.
Однако снилось мне, будто мы снова на лабазе. Уже забрезжил рассвет, серый, дождливый. Селивёрст Павлович легонько толкнул меня и кивком головы показал на дорогу.
Внизу, метров за пятьдесят от нашей сосны, почти сливаясь с лесом, еле различимый в лунных отсветах, по обочинной тропе шел медведь. Словно что-то почувствовав, он стремительно отлетел за ель и затаился выжидательно, готовый к любой человеческой каверзе. Но выждав, снова, не торопясь, двинулся к нам, глубоко припадая по очереди на передние лапы. Он не крался, а шел ровно, спокойно, словно был уверен в своей безопасности. Только голова его была приспущена и настороженно ловила звуки. Он был под нами и сверху казался внушительно огромным… У меня даже кончики пальцев окоченели от нетерпения, так близко от нас он был теперь. И только тут я увидел, что пояс белой шерсти явственно обрамляет его шею… Меня будто молнией поразило: «Да это же шатун!» Я спешно потянул Селивёрста Павловича за рукав, чтоб он не стрелял.
Но воздух колыхнулся, больно ударил в уши и поплыл гулким эхом. За ручьем, у самой изгороди, лежал убитый медведь. Все спустились вниз. Я поглядел, а у него действительно было рваное ухо и глубокий кровавый шрам на нижней губе…
И так мне горько стало. Селивёрст Павлович утешал меня, приговаривая тихо и участливо: «Не плачь, это Ефим стрелял, он же не знал ничего про нашего шатуна. Не плачь. Что теперь сделаешь?.. Мертвый медведушка рваное ухо…»
Я проснулся заплаканный, и чувство вины не покидало меня весь вечер…
В сумерках мы опять залегли на лабазах. От шершавых досок шло мягкое тепло, постоянное и уютное, а сбоку меня грел Селивёрст Павлович. Медленно тянулись часы ожидания. Было уже далеко за полночь, в душе моей, где-то в тайниках ее, все настойчивее теплилась надежда, что медведь не придет…
И действительно, вторую ночь мы тоже прождали напрасно.
Дома, за чаями, я осторожно заикнулся Селивёрсту Павловичу, что, может, уж и не ждать больше медведя, снять засаду и похоронить Вербу.
Он мягко, понимающе улыбнулся, потрепал ласково по голове и сказал: