— Медведь скоро на целую зиму залезет в берлогу и уж ни на кого не нападет. А там придет весна, с ней — новая жизнь. Все забудут о медведе, а он, наученный горячей пулей, подальше будет держаться от людей и лошадей, разве не так?
— Оно, может, и так. Но рассудил ты, Юрья, лишь умом. А душа имеет жизнь свою, другую. И все мы — ты, я, Тимоха, Афанасий Степанович — еще долго не забудем Вербу именно в душе. А может, и до конца дней наших не забудем, и виновника смерти ее — тоже… Душа человеческая памятливей, мягче, податливей, просторней, привязчивей, наконец, гибче ума. — Он говорил медленно, словно хотел, чтобы слова его дошли и открыли тайный смысл истины, глубоко скрытой от меня. — И сила душевная бывает величественнее, могущественнее, чище, яснее и благороднее силы ума, И только в доброй душе живет нежность. Редчайшее душевное свойство. Заметь, человека умного мы чаще всего лишь уважаем, а душевного — всегда любим! Любим, Юрья. Вот она, штука-то какая необъяснимая. Вот столь глубока разница между умом и душой. А все отчего, думаешь? Молчишь. А я думаю, душа — страдалица. Она и посочувствует, и пожалеет, и приласкает, и приголубит, в ней и нежность, и ласка, и любовь, и долгая память. Душа бывает безмерно глубока, как океан, в страданиях наших и, как воля океана, всегда неожиданна. А ум любит властвовать, подчинять. Он сдерживает душу, как говорили великие греки — помнишь, мы читали с тобой в речах Сократа — ум, властвуя, лишает душу божественного стремления, легкого, податливого, возвышающего человека, как особь на земле редчайшую. И все же лишь добродетель душевная греет наш ум.
— Но ведь мы ценим людей за ум. Как бы мы жили, отдав себя целиком только душе?
— Этим, Юрья, и велика природа человека, что в нем не угасает единоборство души и ума. То и другое, в разной степени, не дается человеку изначально. Хотя от рождения сущность нашу составляет все-таки душа. Она живет, трепещет еще в утробе матери. А ум когда еще проснется у ребенка. Но с годами то и другое вырастет. Однако если душой человек может вырасти и среди своих близких, в семье, то умом — только в семье, особенно семье людей простых — не вырастешь. Знайка бежит, незнайка лежит, для ума дорог почин и поиск. Уму простор нужен, людская помощь нужна, общее участие. Мало у простого человека собственных сил, чтобы он без помощи сам мог возвыситься умом. Простые люди, Юрья, такие, как мы с тобой, должны расти на миру, под сочувственным оглядом всех, под благотворным солнцем ума лучших людей… Хорошо, что у тебя еще все впереди. А у нас с Егорушкой в твои-то годы лишь желание ненасытное было: поучиться бы, уму-разуму набраться, книжки умные почитать. Да не привелось за партой посидеть и двух лет. Самоуком все постигали. Не лучшая школа, прямо тебе скажу, далеко не лучшая. Потому самоук — не выход. Нет. Нужны были условия, чтобы все дети в школах повседневно, без всякого исключения, уму-разуму учились, преодолевая темноту и дикость. Дело это кропотливое, тяжелейшее и дорогостоящее. Да особенно если оно начинается в бедности кромешной, как было в России нашей матушке. А чтоб все же начать эту величайшую работу — надо было государство такое создать, чтоб оно силой закона и власти своей заботилось, чтобы все люди имели возможность расти умом и душой, чтоб ум целого народа был творцом, созидателем в технике, науке, культуре, чтоб он создавал богатства, которые равно определялись всем, и чтоб душа каждого в согласии с умом росла и возвышала человека. О таком-то порядке вещей мечтали до нас самые светлые умы в течение многих веков, но только нам суждено было начать эту новую жизнь. Дух мятежный веками скапливался в народе нашем, повергая то в печаль, то в тоску, то в безысходность горемычную. И сколько, казалось бы, должно было утечь беспутно потерянного времени, прежде чем дух этот возымел силу великую и явился как дар… А явившись, столь дерзко останется с людьми навеки, если они, конечно, сумеют постоять за просветление умов своих. Так было с нами… Мы мотались по всем фронтам гражданской войны, дрались как бешеные, удержу не зная в жестокости. Все-таки русскому русского убивать — эдакая чернота среди белого дня. На роду нам не написано ходить стадами друг против друга. А тут вот случилось. Идешь врукопашную и все разглядишь — косматую бороду, русые волосы, нос уточкой и глаза тихие, без злобы… А схватимся — и жалости никакой.
— Это почему же? Ведь все-таки свои — русские. Что же за бешенство такое бывает с человеком, когда ни ума, ни сердца нет?
— Бешенство, говоришь? Нет, Юрья, то, можно сказать, свет в глазах у нас был. Ведь на такое братоубийство, против единокровных-то, можно идти только ради дела великого, святого! Что выше стоит всякой родовой, национальной принадлежности.