— Чего ты так запыхался? — улыбнулся Селивёрст Павлович, приветственно протягивая руку Михаилу Игнатьевичу.
— Ну вы и ходоки! Видел, как мелькнули на горке, и вот уже минут двадцать жму…
— А мы вроде бы и не торопимся, так тихонько, за разговором…
— Не на мельницу ли отправились?
— На мельницу, а Юрья меня провожает. Э-э, да уж Большие поляны, — спохватился Селивёрст Павлович. — Ты, пожалуй, Юрья, поворачивай назад, далеконько ушли.
— Брось, Селивёрст, тревожиться попусту. Чего тут пареньку пробежаться. Миг один. Пусть пройдет с нами до Койнасского ручья, а оттуда и повернет.
— До ручья далеко, вот если до следующего пригорка, — неохотно уступил Селивёрст Павлович.
И рядышком, заняв дорогу от колеи до колеи, мы двинулись дальше.
— Как Тимоха? Отошел после встречи с медведем? — спросил озабоченно Михаил Игнатьевич.
— Полегче стало, лекрень возьми этого шатуна, — ругнулся Селивёрст Павлович, — чуть ведь не загубил нашего Тимоху. Мог быть смертельный исход от сильных переживаний. Такая у него болезнь проклятущая.
— А я ведь этого медведя знаю, — лукаво улыбнулся Михаил Игнатьевич, — случалось и целоваться с ним, почти нос к носу выходили. Он с белым ошейником и рваным ухом. Шатун. Всю зиму шалабродит. Не раз ко мне в землянку лез, да я его быстро отвадил.
— А чего ты, Миша, избушку не построишь? — вдруг спросил Селивёрст Павлович, будто и не слышал о медведе. — Уж сколько зим охотишься на Нобе?
— Да немало, как вернулся из «бегов»…
— Не сердись на Тимоху, он ведь про бега-то сгоряча.
— Что ты меня утешаешь? Один ли Тимоха так думает… — И неожиданно обратился ко мне: — Юрья, ты, браток, крепись духом. Жалко Вербу, всем жалко. Будто сад яблоневый, расцветающий на глазах, загубили. И табуна «мезенок» не будет. Понимаю тебя, ой, как понимаю… Но ты крепись. А шатуна я при встрече чикну… Набаловался он.
— А почему вы думаете, что это он? — робко возразил я.
— Афанасий Степанович мне описал его, но я ему не признался, что это твой дружок, с которым ты по весне встретился. Уж кто-кто, а Селивёрст промахнуться не мог, пожалели вы бедолагу… Да зря. Он теперь не успокоится. Попил молодой кровушки, сил набрался, войдет во вкус. Помяните меня, скоро о его делах услышите. Он ведь и в дом, и в скотный двор залезет.
— Прав, Миша, прав. Промашка вышла, пожалели, надо его чикнуть. До беды недалеко…
— Если встретится, я чикну, не пожалею дурака… — И почему-то с грустью в голосе прибавил: — Вот так, Юрья, всегда добро и зло в обнимку ходят…
— Почему? — удивился я.
— Это разговор долгий, да и не дорожный. Поговорим как-нибудь, при случае, не торопясь. Только скажу тебе, и добро, и зло внутри нас, а мы его почему-то всегда ищем вовне.
— Миша, ты определеннее, что значит «внутри нас»? Один несет добро, а другой — зло? В обнимку, в одной душе человеческой — это редко бывает.
— Не меряй людей по нам, северянам, — возразил Михаил Игнатьевич. — У нас другая стать и порода человеческая, в других условиях мы проживаем. Здесь земная природа выправляет злыдней человеческих. Так, брат, не везде ведется, и, как добро и зло в одном человеке в обнимку ходят, я насмотрелся, хватил лиха на дальней стороне.
— Так живи дома, — рассмеялся Селивёрст Павлович.
— Теперь уж куда двинусь. Силы поубавилось, чтоб Землю шагами обмеривать. А глянуть, хоть одним глазком, было бы интересно, но только лет через тридцать, когда окопы совсем травой зарастут и новые люди, что в эти годы, после Победы, народились, вырастут и в жизнь войдут.
— Далеко заглядываешь, такого на Руси еще не бывало. Все кто-нибудь да лезет к нам…
— Да я и не чаю, что доживу до тех времен, — Михаил Игнатьевич приостановился и повернулся к Селивёрсту Павловичу, — душа стала болеть, грызет что-то изнутри и все…
— Может, устал от деревни, посидишь на Нобе, походишь по лесам и отойдешь…
— Нет, Селивёрст, это не усталость, предчувствие чего-то грозного, рокового.
— Ты не запугивай себя, по осени мне тоже всегда смерть грезится. — Селивёрст Павлович сочувственно толкнул его в бок. — Юрья, давай-ка поворачивай, паренек, а то я беспокоиться буду.
Он поцеловал меня, пощекотал застывшей колючей бородой мой нос, как это всегда у него получалось, мягко и нежно, и легонько подтолкнул к Михаилу Игнатьевичу. Тот протянул руку:
— Не жалей шатуна, Юрья. В нем добро и зло точно в обнимку, я чикну его, чикну, не сумлевайся…
Я промолчал, мне не нравились его слова и его настойчивость в желании расплатиться с медведем. Не выпуская руки, он внимательно посмотрел на меня, и я поразился, вдруг увидев в его глазах расширяющуюся гнетущую тень, будто тщательно скрываемая боль дошла до белков и накрыла их чернотой…