В этом внутреннем споре с Селивёрстом Павловичем, старцем из Цильмы и Шенберевым шли дни, и на какое-то время отступило беспокойство, неуемная тоска, которые мучали его. Он вновь, как много лет назад, почувствовал, что у него во всем пропал интерес к жизни. Тогда, в двадцатых годах, ему помог Егор Кузьмич. Он почему-то уловил скользящее падение его души, его жуткое состояние, понял, что его снедает тупая, безысходная тоска, и подсказал выход: пуститься в бега, пойти по Земле пешком. Поначалу он опешил, услышав совет Егора Кузьмича, но со временем, не находя успокоения, принял его и пошел по России. И к нему, действительно, вернулось душевное равновесие.
Работая с Мичуриным, он вновь увлекся жизнью, почувствовал азарт и цель… Тогда и пришло желание вернуться домой… Если бы не война, возможно, думал он, ему бы удалось вырастить яблоки и в Лышегорье. Но силы и запал с годами ушли, все оставалось лишь в намереньях. Иногда ему казалось, что мысль человеческая — дело совершенно несбыточное. Задумано хорошо, высоко, красиво, а глядь, и что-то точит, точит изнутри… Ведь какая замечательная мысль: люди созданы любить друг друга. Ан нет, до любви бывает дальше, чем до Луны. Он тоскливо улыбнулся, понимая, как он небережлив, как скор на затею… Та же коммуна. Ведь как он загорелся, как сердился, споря с неверами, а остыл раньше других… Или жену свою в молодости как любил, как нежил, на руках носил, а сбежал и от нее, и от ребят.
Уж столько лет прошло после возвращения, и опять зимами живет на Нобе, только чтобы ее не видеть, до того она стала ему ненавистна. И почему это с ним происходит, он и сам себе объяснить не мог. Что за болезнь в нем такая сидела, что за неприязнь ко всему, он никак не мог разобраться.
Однажды только Марфа-пыка ему правду сказала, будто огнем сердце прожгла: «По ошибке ты, Миша, на свет белый попал, вот и маешься, сам себе утешение или смерть ищешь, никак не разберусь». Он тогда, скрывая признание, грубостью ответил: «У тебя, Марфа, на все черный глаз…» А она опять же спокойно: «Ты, Миша, все ж немножко п-по-побаивайся смерти, остерегайся п-п-подолгу один жить, она с тобой п-пэ-п-плохую игру ведет…» — «Кто она?» — «Да известное дело, лешак ты эдакий, смерть-матушка…»
Сколько лет уж прошло, разговор этот был еще до войны, а он его забыть не мог, поражаясь, как Марфа сумела открыть его душевную маету. Но тогда еще тупая тоска и равнодушие к жизни не преследовали его постоянно. А теперь будто все вернулось обратно, как было в конце двадцатых годов, нигде он не находил покоя. И скрывать свое состоянье было уже тяжелее, годы не те, и он каждой осенью с большим нетерпением ждал, когда сможет уйти из деревни на зимнюю охоту…
Но оставшись один, облегчения не почувствовал, что-то внутри разъедало его, беспокоило, мысли о жизни надвигались отяжелевшей тучей. «Ради чего я жил? Что сделал? Может, права Марфа, что я по ошибке на свете оказался? А все, кто являются в этот земной мир, разве подобного чувства не испытывают? Но почему же тогда надо мучиться мне? — Но утешения он совсем не чувствовал. И еще настойчивее тиранил себя. — Не хочется быть травой, что умирает вместе с каждой осенью. Но ведь я и — трава. К чему лукавство… Устал от жизни?! Ближе к истине… Устал». Он чувствовал обострившуюся нервозность, нетерпимость. Дома все его раздражало. А с Тимохой в любой момент готов был на кулаках схватиться. Опять же этой осенью пару раз стрелял солью из ружья по ребятишкам, что ползали в колхозный огород за морковкой. «Много ли эти голодные воробьи унесут, — потом сокрушался он, — одну-две маркушки. А я по ним из ружья. Сущая собака стал, злая дворняга… Беда-беда мне, будто война ничему не научила. По голодным — из ружья!» И клял себя последними словами, но понять до конца, почему он это делал, не мог, и не мог объяснить причину своего внутреннего расстройства. «А ведь я с отцами этих, ребятишек коммуну начинал, кусок скромный равно на всех делил, их, молодых тогда, добру учил… Теперь они в поле сыром лежат, в земле дальней, считая, что дома Михаил Игнатьевич остался, он добрый и робяшей их не обидит. А я что творю?! Как Евдокимиха стал, по ее научению с ружьем против робяшей бегаю… Нет, брат-Мичуря, не в ту степь ты полез. Не туда ум и смысл дела коммунистического направил…»