И чем больше он в себя погружался, тем ненавистнее ему был человек, живущий под именем Михаила Игнатьевича. Он перебирал в памяти дни дальние и уж в который раз возвращался к одной и той же истории. Было это на Каме, в глухом таежном селе. Он сдружился с мужиком, пылким, взрывчатым, как и он, убежденным в идее коммунистической неистово, до разрыва сердца. Когда в село пришел Михаил Игнатьевич, о коммуне тут только слышали, но большого, ясного понятия о ней не имели. Он взялся за агитацию и скоро сошелся со своим единодумом, Макарием Савватьевичем. Переселился к нему в дом. Жили они душа в душу, как родные братья, один стих в два пера писали, в честь величайшего душевного доверия друг другу. Зимой, где-то под Новый год, собрались на свое первое собрание будущие коммунары… Михаил Игнатьевич выступил, рассказал о лышегорской коммуне, о кулойской, пинежской, двинской, где сам бывал и сам видел. Говорил бойко, норовисто, красиво. Ему нравилось учить, он увлекся, пересыпая речь поэтическими фразами и стихами собственного сочинения. Речь затянулась и скорее была похожа на лекцию заезжего пропагандиста, но это его не смущало, ему нравилось, что его слушали, и он продолжал велеречиво описывать красоты предстоящей жизни… И чувствовал, что еще не иссяк, когда его неожиданно перебил настырный старичок: «Родименький, — спросил он лукаво, — а хоть до осени-то с нами доживешь? Аль, поди, дальше пойдешь погремушкой своей трясти…» У него будто жара спала, азарт прошел и слова пропали. Он вдруг стушевался, речь оборвал на полуслове и примостился на стул. Тут же вскочил Макарий Савватьевич и друга в обиду не дал. Запальчиво шумнул про звонкоголосых мужественных поэтов, пробуждающих от спячки край зырянский. Народ одобрительно загудел, а кто-то крикнул: «Макарка, валяй стихом, величай гостя!» После речи Макария Савватьевича, начался опрос, кто готов записаться в коммуну. И опять все шло хорошо, пока не наступил черед жены Макария Савватьевича, молчаливой, сухопарой женщины, годами, может, и постарше мужа. Она и испортила весь праздничный ход, заявив, что в коммуну вступать не будет и не даст мужу ни одной плошки, ни одной животины на общий двор не приведет. Макарий Савватьевич от неожиданности чуть с лавки не свалился, клюнув вперед. А женушка его повернулась и из избы вышла. Народ почему-то сразу же всей затее сомнение выразил, мол, Макарка, ты давай дома договорись, тогда и обществом двигать будем.
Вернулись они домой расстроенные, обманутые в лучших своих надеждах, и немножко рассвирепевшие… Жена по-прежнему молча подала им ужин и спать направилась. Макарий Савватьевич вскочил из-за стола и одернул ее: «Слово держи, отчего сподличала?» — «Нечего с голодранцами объединяться…» — «Во куда! — Макарий Савватьевич захлебнулся от возмущения. — Высеку, к стенке поставлю!..» — «Дури-дури, я спать пошла…» И дверь за собой захлопнула…
Михаил Игнатьевич чувствовал какую-то неловкость и на друга не наседал, понимая, что горячий Макарий Савватьевич может хватить и через край. Следующий день ушел на уговоры. А вечером доведенный до отчаянья Макарий Савватьевич вытащил два ружья, поставил жену к печке, приказал Михаилу Игнатьевичу целиться и сам вскинул ружье… Но и тут она молчала, не страшась наведенных стволов. «Да что же она у тебя кремень такой крепкий?..» — усомнился Михаил Игнатьевич, наведя ружье больше для поддержки друга, чем для серьезной угрозы. «Хлопнем, Миша, и кончится кремень кулацкий… Ну, жонка, прощайся, не жить тебе вне коммуны…» А она молчит, будто не о ней речь, и руки на груди сложила, стоит свободно, легко и уголками глаз смеется над ними. «Последний раз спрашиваю: одумалась?» — «Давай, пали, пойду загробный коммунизм строить, только в коммунию твою не вступлю…» Тут-то и грохнул выстрел, который звучит в ушах Михаила Игнатьевича до сих пор… Смертельно ранил жену Макарий Савватьевич. Когда она пришла в себя, попросила позвать председателя сельсовета и сказала ему, что сама выстрелила нечаянно, не знала, что ружье заряжено… Отходила она тихо, а они вдвоем, кисло поникшие, сидели возле ее постели… И только перед тем, как совсем отлетела ее душа, она обронила несколько слов: «Хорошо, что застрелил, я бы тебе не уступила. Вы оба вредные чудаки, от вас на земле не согреешься». И умерла. А дня через два Макарий Савватьевич все имущество из дома перенес в коммуну, оставив голые стены… Еще через неделю Михаил Игнатьевич ушел из села, несмотря на уговоры, зимовать не остался. Что-то гнало его подальше от трагедии Макария Савватьевича, более того, он ни разу ему не написал, никакой весточкой не дал знать о себе, хотя при расставании обещал писать и обязательно весной приехать. Не приехал и не написал, но лицо жены Макария Савватьевича перед смертью помнил и часто видел во сне ее живую, и почему-то всегда разговорчивую…