— Юрья, может, ты начнешь? Ефимушка молчит что-то. Давай ты рассказывай, не томи душу…
— Чай, страх-то у вас прошел, — улыбнулся Афанасий Степанович. — Аль нет, дрожит еще душа, как у Тимохиного беса?
И все весело рассмеялись.
— Да, страху-то натерпелись, чего доброго. На войне так не дрожал, как сегодня, будь он неладный, этот медведь, — совсем грустно сказал Ефим Ильич.
— А не думаешь того, что на лабазах мы его и поджидали? — вдруг перебил Афанасий Степанович. — Может, тот? — настойчиво спросил он и в упор, обернувшись, поглядел на Ефима Ильича.
— Клеймо личное ты ему поставил? — неожиданно рассердился Ефим Ильич.
— Да я ведь что? — виновато осекся Афанасий Степанович. — Боюсь, другие поставили. Поглядим… Юрья что-то его не признал. А я думаю, что это наш супротивник.
— Не сердись, батя, — Ефим Ильич, видно, до сих пор не мог успокоиться и явно нервничал, — не сердись, может, и тот, а может, кто его знает. — Он раздосадованно швырнул недокуренную самокрутку в снег.
— А как вышло-то все? Чего молчишь? — не унимался Тимоха. — Давай, Ефим, начинай. А ты, Юрья, слушай да подсказывай, если что существенное выпадет у Ефимушки. Валяй, Ефим, валяй.
— Да просто вышло. Совсем без всяких даже хитростей. Объезжал я лесников, думаю, дай-ка загляну на мельницу, посижу с Юрьей и Селивёрстом, заговорился, да и ночевал у них, — говорил Ефим Ильич глухо, прикрываясь от ветра воротником тулупа. — Утром встал рано, лошадь у меня в Усть-Низемье была оставлена на колхозной конюшне. Селивёрст мигом печку растопил, чайку согрел. Посидели, почаевничали. Тут и Юрья встал, тоже к столу присел. Луна уж стала меркнуть на просветлевшем небе, когда на двор вышли. Селивёрст намерен был проводить меня немножко. Отошли, может, метров пятьдесят, вдруг за спиной у нас кольцо на двери звякнуло, и так громко. Мы насторожились. «Ветер, что ли?» — решил Селивёрст. Остановились, послушали. Дверь неожиданно хлопнула, и кольцо опять звонко ударилось о металлическую набивку. «Может, человек какой? Дай глянем, как бы Юрью не напугали», — говорит Селивёрст. А сам через плотину к мельнице возвращается. Я, понятное дело, за ним. Он поднялся на крыльцо, открыл дверь и скрылся в темноте сеней. А вот как все дальше-то вышло, я и не заметил. Только вдруг вываливается он на крыльцо в обнимку с медведем.
Я оторопел, и такая бабья боязнь взяла меня — стою, и двинуться не могу, и что делать не знаю. А Селивёрст держит медведя за горло на вытянутых руках, чтобы тот пастью его не взял, и все пытается его оттолкнуть, высвободиться.
— Эко, лихо, тришкин кафтан, он что же, Юрья, к тебе в избу впёр? — удивился Тимоха.
— Не успел, я даже и не слышал, как он в сенцах шарил. Когда дедушка закричал, я тогда и выскочил на крыльцо. А уж тут вовсю драка шла…
— Да, так оно и было, — продолжал Ефим Ильич. — Бросился я в избу за ружьем. Выскочил обратно. Ни Селивёрста, ни медведя. Кричу, Юрья, где они. А он, бедняга, в одних носках — одеться-то не успел — прыг с крыльца, я за ним. Сугробы у мельницы, под косогором, слава богу, нырнешь не вынырнешь. Гляжу, они в этих сугробах-то, как дети малые, и катаются. Только пыль клубами стоит. То один сверху, то другой. А медведь, разъярившись, все по спине Селивёрста гребет да гребет и стонет. Вскинул я ружье. А Юрья под ухом кричит, дедушку убьешь. И правда, куда стрелять-то, ядрена мать! Посудите сами?! Не ровен час, уложу обоих. Комедь, да и только. Хоть плачь, хоть смейся. А Селивёрст умоляет: «Погодь чуток, не промахнись». Я и жду, когда медведь опять сверху будет. «Тогда, думаю, и бахну…» Да где тут?! Прошу, Юрья, нож неси, а сам опять пытаюсь с ружьем примериться, но вижу, ничего у меня не выходит. Чувствую, слабеет Селивёрст на глазах, хоть сам голыми руками берись за медведя.
— А чего же ты не взялся, сила у тебя есть, чего рот-то, лешак эдакий, разинул?! — рассердился Тимоха. — И так уж затянул дело-то. Окажись на месте Селивёрста мужичонка вроде меня, был бы полный каюк с таким копухой. С тобой только смерть и искать, ружьем бы его огрел по башке тупой, и делу конец, едёна нать.
— И пошел, и пошел, ты хоть послушай, что было, тут любой на моем месте замешкался бы…
— Ну, валяй, копуха, и ты, Юрья, тоже уж смекнуть не мог, что почем… — Тимоха недовольно махнул длинным рукавом шубы. — Загубили мужика, лешаки эдакие.