— А Златкин отец-то где? — спросил кто-то сердито. — Ему бы, бесу, дочку про запас держать возле рва, жертву бы общим сходом двинули, глядишь, огонь задобрили…
— В деревне сидит, сукин кот, втюрил всех в оказию, а сам утек, имущество спасает, жадюга, тришкин ему кафтан, — шумел ворчливо Тимоха, мужик молодой, из одногодков Селивёрста и Егора. В жизни — человек веселый, шутливый, в любом добром деле — душа компании. Но в Засулье отбивать Злату не ездил, недолюбливая Кузьмина за гордыню и спесь непомерную.
— Ты не бранись, шут тебя взял, грех пэ-пэ-перед испэ-пэ-пытанием браниться, — попыталась унять его Марфа-пыка.
— Кукушка, ты мне еще повыговаривай. Вот пэкаешь-пыкаешь, а огонь-то посильней тебя. И никакие посулы не помогают. Тоже ведь с Кузьминым-то на пару зимой бегала, лихоманила, народ скликала. Рот у тебя вон какой, откроешь — так на другом конце Лышегорья слыхать. Не заткнешь. И тоже туда же, высшую справедливость вершить хотела с этим лешаком спесивым — гонору-то в нем больше, чем воды в реке, сто чертей ему в бороду… А сколько он тебе, Марфа, — ехидно захихикал Тимоха, — заплатил за эту справедливость, скажи-ка, едёна нать? Небось и тут поскупился, и рубля не дал. Надул тебя, поди.
Мужики рассмеялись, понимая, что вряд ли Марфа с Кузьмина что-нибудь получила за услугу…
— Вот сгорим теперь, как цыплята в захлопнутом курятнике, из-за ваших черных страстей, будьте вы неладны, — и Тимоха сплюнул раздосадованно, сознавая, что ругань его лишь душе утеха, а делу совсем не помощница. — Может, старуха Пахова и права, что покарать вас решила, поменьше будете яриться, кулаками размахивать налево и направо… Она ведь знает, что Кузьмин-то дочку свою никогда не отдаст огню в жертву. Всю деревню спалит, а не отдаст, и говорить о том нечего.
Но мужики перебили его, зашикали — пошутил, мол, и хватит, к тому же кто недобрым словом о жертве святой говорить может, грех это, грех…
— Чуда ждите, мужики, чуда! — вдруг по-бабьи визгливо закричала Марфа-пыка. — Оно явится и спэ-пэ-п-пасет нас от беды страшной.
— Если уж Златку нельзя, то кинуть бы тебя, Марфа, с Кузьминым на пару в пламя, а порушили бы мы самое большое зло в Лышегорье. Вот чудо было бы! — и Тимоха с готовностью вытянул руки и придвинулся поближе к Марфе.
— Ну, хватит тебе собачиться… — уже несколько нервно набросились на Тимоху мужики, — гляди, где огонь-то, запылаем, не ровен час.
Их в этот момент занимала лишь одна неуемная мысль: перекинется ли пламя через ров…
И за возникшей перебранкой они не заметили, как за спиной у них появилась Лида. Увидели ее, лишь когда она совсем близко подошла к зияющему рву и обернулась, задержавшись на мгновение. Будто прежняя веселая и беззаботная Лида выходила в середину хоровода и была удивительно хороша. Та же нежная бледность в лице, тот же стройный стан, туго перехваченный в талии широким шерстяным пояском; та же светлая улыбка и чуть откинутая, под тяжестью волос, аккуратная головка.
Все так и застыли в изумлении.
Она же, легко оттолкнувшись от земли, плавно перелетела широкий ров, словно кто-то на крыльях перенес ее, и пошла навстречу стремительно летящему огню…
Мужики оторопело переглянулись, глазами отыскивая Илью Ануфриевича.
Он стоял средь них, в толпе, и молча смотрел вслед дочери. Он не окликнул ее, не остановил, словно заранее знал, на что решилась Лида. А глядя на него, никто из мужиков не проронил ни слова…
От времен давних, языческих, когда еще тут чудь жила, идет в наших краях поверье, будто бы ворожбу, чары колдуньи, злую волю ее можно перебить, если в жертву принести молодую красивую женщину. Знали об этом поверье мужики, знала и Лида… Знали — и все разом поверили в силу жертвы, обнадеживая и успокаивая себя.
А Лида шла на огонь. Мимо нее из бушующего пожара очумело летели звери, спасаясь от удушья.
Мужики стояли как завороженные, столь нечаянным, неожиданным было для них появление Лиды. Шла она упруго, чуть-чуть подавшись грудью навстречу огню.
Ослепительно белые, до ряби в глазах, мягкие волосы разлетелись по ветру и повисли легким пушистым облаком. И столько в ней было достоинства и красоты в эту минуту! Люди невольно смутились, устыдившись своего столь молчаливого согласия, с которым они провожали ее на смерть, беззастенчиво и охотно приняв ее вольную жертвенность ради спасения всех.
Лида ступала ровно, неторопливо.
А огонь, как окаянный, словно еще более рассерженный ее решительностью, угрожающе трескуче свистел, взмывая буйно, и жаркими красновато-матовыми языками жадно лип к ней.