— Как зачем? Что, человек ради этого живет? — спросил я.
— Ты, Юрья, подожди, не встревай, — повернулся ко мне Тимоха, — давай сначала выясним все с Ефимом, как он без фантазии живет. Это же просто горе, спасать мужика надо.
— Зато у тебя уж больно много ее, — усмехнулся Ефим Ильич, — что хочешь, то и лепишь. Не фантазия, а черт знает что.
— Не жалуюсь.
— Ну-ну, ищешь повсюду чертей да лешаков. Не от богатой ли фантазии они тебе мерещутся.
— Хватит-хватит, чай, — вмешался Афанасий Степанович, — в дороге тогда повздорили чуть не до кулаков, довольно.
— Но все же, Селивёрст, — не унимался Тимоха, — скажи-рассуди, столько лет ты был на чужой стороне, неужто и греха на душу не принял, тришкин твой кафтан, неужто ничью постель не мял, любовь не крутил! Не верю я в такое, не похоже это на тебя. Известно, и мял, и крутил, может, то последыш твой. Уж больно мне любо, по сердцу мне о полковнике том думать как о твоем сыне. — А сам все на Селивёрста Павловича в упор глядел, будто признания ждал.
Но тот как-то совсем виновато молчал и даже не проявил особого интереса и расспрашивать, против обыкновения, не стал, что за парень этот командир. И все это почувствовали как-то разом, хотя и словом неосторожным он не обмолвился.
— Но что ты, Тимоха, как репей все льнешь, — напустился на него Афанасий Степанович, — ведь ясное дело, Россия большая. А такое совпадение только богам и подвластно.
— И все же я скажу тебе, Афанасий, ты не прав, будто только боги и всесильны поступать неожиданно, — по-прежнему запальчиво произнес Тимоха. — Жизнь — всего властитель. Так или не так, Селивёрст?
— Да ведь так, а как же еще, — неохотно откликнулся Селивёрст Павлович.
— А если так, и вот Селивёрст такого же мнения, то позволь, Афанасий, с тобой и вовсе не согласиться.
— Разве я просил тебя соглашаться? — вдруг шутливо перебил его Афанасий Степанович. — Тебя вон, чай, бесы уж сколько лет переубеждают, однако никакого проку. Ты все свое «позвольте не согласиться, тришкин тебе кафтан». — Афанасий Степанович довольно верно при этом передал визгливые интонации Тимохи.
Все весело рассмеялись.
А сам Тимоха, было приготовившийся обидеться, сердито оттопырив нижнюю губу, тоже улыбнулся, безошибочно услышав в голосе Афанасия Степановича не просто верные интонации, но и как бы воочию увидел весь свой неуступчивый норов.
— Ладно-ладно, — уже более миролюбиво сказал Тимоха, — по части вышучивать человека нет среди нас мастера бойчее тебя, Афанасий. Ты вон как Евдокимиху «дамочкой» выставил — ей до сих пор икается. Вышучивай и меня, я не обижусь. Но вот что могут боги, а что — смертные, — не унимался он, — я все же скажу, сколько бы вы меня ни сбивали.
— Тебя бы к Сократу в школу, — улыбнулся Селивёрст Павлович, — достойный бы говорун был, там бы тебя оценили.
— Это что же за Сократ такой, что за голова, я не слыхал что-то? — озадаченно спросил Тимоха, еще вроде бы и не почувствовав подвоха.
Селивёрст Павлович и Ефим Ильич весело рассмеялись, а Тимоха, поняв наконец, что его опять разыграли, чертыхнулся, но совсем беззлобно, по-свойски…
— Нет, Тимоха, не шутка это. Был такой человек, людей говорливости учил, и ученики у него на мраморных скамьях сидели. — Селивёрст Павлович утирал слезы, выступившие от смеха, и разглаживал их по бороде. — Только не дождался тебя Сократ, не хватило ему двадцать четыре века с лихвой, чтобы с тобой побеседовать и положить тебя на лопатки в говорливости.
— А что, хороший человек был? — вполне серьезно спросил Тимоха. — Аль барин какой?!
И уж в тон ему Селивёрст Павлович, поутихнув от смеха, ответил:
— Нет, не барин, такой же, как ты, гол как сокол. Но хороший, мудрый был человек, перед словом его и самые сильные враги бессильными становились, редким, можно сказать, высшим человеческим даром природа его наделила — жить в согласии со своим вещим словом. Он ведь и умер-то оттого, что высокому слову своему изменить не мог, и, осужденный на смерть, принял яд, но поклон врагам не отвесил.
— Вот вам, — обрадованно подхватил Тимоха, — это ли не бог, а ведь смертный, а жизнью своей вон как распорядился. Поди, такого от него и не ждал никто.
— Не ждали, не ждали, думали, что не выдержит, пойдет на сделку или сбежит. Ученики подговаривали его к побегу. Но… не соблазнился, остался верен слову своему. И стойко принял смерть.