— Будет тебе, ехидна, — оказалось, что Антонина стояла за спиной и бойко шлепнула меня по затылку. — Неймется тебе, так и норовишь уколоть. А я возьму да и не поеду, с вами посижу вечер.
— Вот и хорошо, — подхватил Селивёрст Павлович. — Юрья отвезет Федора в Усть-Низемье — у него дома тоже все болеют, и вернется. А ты, Антонинушка, поутру и поднимешься в дорогу.
День этот прошел в хлопотах, незаметно и быстро. Пока приготовили обед, отобедали все вместе, даже Селивёрст Павлович поднялся и пытался, как всегда, шутить. Потом я отвез Федора, обернулся за каких-нибудь полтора часа. Федор налил свежего утреннего молока и сунул в мешок несколько кружков мороженого молока. Пока я ездил, Селивёрст Павлович поспал и к чаю опять поднялся. Вечер был тихий, говорили обо всем, вспоминали разные разности, смеялись… После уколов Селивёрсту Павловичу совсем полегчало, и он даже предложил мне возвращаться вместе с Антониной, но мы в один голос возразили ему, и он уступил, не настаивая на своем. Спать легли поздно. Антонина по-матерински положила меня, уже полусонного, с собой на широкую кровать в передней.
Утром она сказала, что Селивёрст Павлович спал хорошо и на сердце у нее спокойно. Она собралась и по белому дню поехала. Орлик, отдохнув, лихо взял с места и галопом понес повозку по зимней дороге.
И только когда мы остались с Селивёрстом Павловичем одни, жизнь вошла в свое обычное, спокойное русло, каким она текла на мельнице в любое время года, лишь стоило нам проводить гостей. Именно этим мне она особенно нравилась, казалось, что весь мир начинался и кончался здесь…
Так прошло дня два-три. Селивёрст Павлович однажды, уж не помню в связи с чем, то ли в согласии с какой-то своей мыслью спросил меня:
— Леньку Елукова перед отъездом не видел?
— Он запрягал Орлика, провожал нас…
— От отца вестей никаких нет?
— Да ничего не говорил…
— Что-то Семен Никитич у меня из ума не выходит последнее время, во сне постоянно является и подолгу со мной разговаривает, а разговор обязательно заканчивается словами о смерти. К чему бы? Думал, Марфа заглянет, она где-то тут, рядом, в Кыссе что ли, баб мнет, от грыжи спасает, надсадились все. Горе-беда наше житье послевоенное. Она-то сны разгадывает пророчески, как скажет, правдой будто припечатает.
— Она Тимохе сказала, что дела его на земле подходят к концу.
— Это она с ним шутит…
— Ничего себе шутка, после нее жить не хочется.
Селивёрст Павлович мягко, всем лицом улыбнулся и привлек меня к себе.
— Ах, Юрья, что уж ты все насерьез берешь?! Тимоха и Марфа-пыка — два больших чудака. Без них Лышегорье стало бы, ой, как беднее. А почему шутка? Объясню. Марфа давно предлагает Тимохе, чтобы он ее в дом хозяйкой позвал. Она же вдова и он — вдовец. А Тимоха ей говорит, что ему и своей нечистой силы хватает. Вот они друг друга и пугают. У них, Юрья, своя игра, безобидная…
— А мы с Тимохой письмо Ворошилову все-таки написали. Год писали, сколько бумаги перевели…
— Слышал-слышал. Староповой уже кто-то сообщил. Приезжала справляться.
— Все-то она знает. Никаких секретов для нее нет.
— Ну, какой секрет. Почта сообщила, вы же в Кремль адресовали, а не куда-нибудь… И Тимоха, небось, каждый день спрашивает, нет ли ему казенного письма… А у меня все одна мысль сверлит: жив ли там Семен Никитич?! Давно ведь он сидит, за десять лет перевалило. Может, умер, только нам не сообщают? К чему-то, Юрья, сны являются. Сон — всегда благовест, новость опережает.
— А может, он скоро вернется?
— Веришь в свое письмо?! Грустно мне что-то стало, Юрья, на свете белом… Смерть будто на пороге стоит. Закрою глаза и ее вижу… Ну, да ладно, поглядим.
В тот момент я не нашелся, что ему сказать, как утешить, хотя физически почувствовал острую боль, пронзившую мое сознание… Мысль о смерти Селивёрста Павловича я отодвигал все эти месяцы, беспокоясь вместе с мамой и Антониной, что организм его может не справиться с болезнью, усталостью… Видно, и сейчас у него не просто простуда. Должно быть, он и сам чувствует и понимает это, вот и заводит разговор о смерти.
Как только он чуть-чуть окреп, опять рано вставал и, стараясь не будить меня, хлопотал по хозяйству, но из избы не выходил. Обедали мы в полдень. Он ложился в постель и спал настороженно, чутко часа два. К этому времени у меня уже готов был самовар, и я подавал ему в постель чай. Пил он неторопливо, наслаждаясь горячим, пахучим чаем. Потом просил почитать вслух. Я доставал наши любимые книжки и на выбор, по его желанию, читал отдельные страницы.
И уж не помню, почему он в тот вечер попросил меня почитать «Войну и мир». То ли мысли его занимали близкие, то ли припомнилось что-то такое, навеянное книгой, но попросил он почитать о встрече смертельно раненного Андрея Болконского с Наполеоном после Аустерлицкого сражения. Не удивившись такой просьбе, я отыскал это место, раньше Селивёрст Павлович читал его неоднократно. И начал с тех строк, где Толстой описывал, как на Праценской горе лежал молодой князь, истекая кровью… Селивёрст Павлович слушал сосредоточенно, никак не выказывая своих чувств. Один только раз повернулся и попросил: