— Открой лукошко да неси сюда, поставь возле меня, чтобы я мог в нем поковыряться, — попросил Селивёрст Павлович. — Да и лампу давай сюда.
Я снял крышку. В лукошке сплошь лежали бумаги, почти до самого верха. Обычно же в лукошках держали белье, ребячьи рубашонки или свадебный наряд с давних времен.
Селивёрст Павлович порылся, сунув руку под бумаги к самому дну, и достал небольшой пакет.
— Глянь-ка, возможно, и тут.
В пакете, старом, уже пожелтевшем и потертом, было две фотографии. На одной — молодая женщина в легком нарядном платье и с волосами, гладко причесанными на пробор, а рядом с ней — мужчина с усами и в рубахе-косоворотке, очень похожий на Селивёрста Павловича. На второй — та же молодая женщина, тот же мужчина с усами и молодой дедушка Егор, каким я его видал на старых фотографиях.
— Ну что, узнал? — улыбнулся Селивёрст Павлович.
— Вроде бы это вы с дедушкой Егором, а женщину не знаю.
— Откуда тебе знать, если ты никогда ее не видел. Ну да не в фотографиях дело. — Он еще порылся в лукошке и достал газетный сверток. Тяжело откинулся на подушку, полежал, отдыхая. — Помнишь, Юрья, рассказ Ефима о молодом полковнике, которого застрелил фашист?
— Как же!
— И помнишь предположения Тимохи?
— Что это будто твой сын?
— Все, значит, помнишь. Тогда почитай вслух вот это письмо. — Он достал из газетного свертка конверт и подал мне. Из конверта выпала фотография. Я поднял ее и увидел красивое лицо молодого полковника.
— Кто это? — поразился я.
— Он, Юрья, он… Сын мой, о котором рассказывал Ефим. Читай письмо — там все сказано. Читай вслух.
Я невероятно удивился и как зачарованный развернул слежавшийся лист бумаги, написанный мелким, убористым почерком, но довольно разборчивым, ясным, несмотря на явную торопливость при писании. Распрямив складки, стал читать:
— «Селивёрстушка! Не сердись, родной! Видишь, не хватило у меня духу не напоминать о себе, умолкнуть на всю жизнь. Хотя обещания такого ты с меня никогда не брал, но ведь раз молчишь сам, то и меня к тому же призываешь. Да и жив ли ты, что с тобой стало, война нас всех раскидала.
Только сегодня я не могу молчать. Знаю, если не напишу, то не напишу уж больше никогда. А скрыть такого от тебя не по силам мне…
Горе у нас с тобой, Селивёрстушка, горе горькое, неутешное, невосполнимое. Уж не знаю, переживу ли я только. Выдержит ли сердце мое. Целый день хожу как баба зареванная, а успокоиться не могу. Не тонет в слезах мое горе. И хоть нынче бедой никого не удивишь, почти в каждой семье беда да несчастье, но тяжелее своего не бывает, не обошло оно и нас с тобой.
Сын наш погиб. Вот какая у нас с тобой разнесчастная беда, Селивёрстушка. Я его больше жизни любила, больше тебя. Не было у меня никого на этом свете ближе и дороже, чем он. И вот нет моего мальчика, нет и никогда не будет. Только ты можешь понять мое горе, он ведь и твой сын. И звали его Егорушкой. В честь друга твоего закадычного назвала. И фамилию он твою носил, и по отчеству был Селивёрстовичем.
Когда в двадцатом году ты собрался с Егором в деревню, я уже знала, что у нас с тобой будет ребенок. Но отговаривать тебя, связывать вроде бы насильно не стала. Думала, поедешь, посмотришь, сам решишь, куда ближе душа твоя расположена. Вышло, что ближе она — к твоей молодости. Я тебя за это не сужу.
Не знаю, как я тогда еще выжила, тобой круглые сутки бредила. Еду в трамвае в университет, гляну, а ты напротив сидишь, или к дому подхожу, а ты у ворот ждешь. Уж когда совсем невмоготу становилось, рубаху твою надену, а она еще с твоими запахами была, и будто успокоюсь — ты рядом.
А через полгода после твоего отъезда родился мальчик. Хороший, светленький, крепкий, никакие войны, никакие беды, через которые мы с тобой прошли, на нем не отразились.
Порывалась тогда написать тебе, но гордость свою пересилить не смогла.
А потом, как мальчик чуть-чуть подрос, успокоилась, им занялась. Сын, институт, работа. Но первые пять-шесть лет после твоего отъезда не было дня, чтоб о тебе не вспомнила иль не подумала. Лишь ты у меня на уме и на сердце был.
Но ты молчал. И я с годами покорно с тем согласилась. Сыну рассказала, что отец его, Кузьмин Селивёрст Павлович, был красным командиром, после гражданской войны направили его в Туркестан, он там и погиб… На том для сына жизнь твоя и закончилась. Не обижайся, но по-иному поступить не могла…